— Совсем не понравился…
Обычно Сергей Витальевич и Клавдия Сергеевна встречались возле телефона-автомата на противоположной стороне улицы, напротив глазного отделения. На этот раз Сергей Витальевич пришел раньше, чем она.
Она появилась неожиданно, совсем из-за другого угла, откуда он не мог ожидать. Подбежала, проговорила, чуть запыхавшись:
— Прости, пришлось задержаться…
— Пошли? — спросил он.
Она ответила не сразу:
— Не могу, понимаешь, так получается…
— А что, собственно, случилось?
— Видишь ли…
Начала и вновь оборвала себя. Потом все-таки решилась.
— Почему ты не спросишь, кто он мне?
Сергей Витальевич понял, о ком она говорит.
— К чему спрашивать? Он больной, этим все сказано.
Она зачем-то сняла косынку с головы, повертела в руках, снова надела.
— Я его любила когда-то…
— Он был твой муж?
— Почти. В общем, я считала его мужем, но официально он был мужем другой женщины.
— Ситуация, довольно часто встречающаяся.
— Мне было от этого не легче. — Она вздохнула. — Отнюдь не легче.
Они прошли несколько шагов вперед.
— Как я понимаю, ты сейчас идти не можешь?
Она кивнула.
— Угадал. Он просит, чтобы я побыла с ним.
— Чем ты ему сумеешь помочь?
— Ничем, конечно. Просто посижу рядом, и все.
— Хорошо. Тогда можно прийти к тебе вечером?
— Можно, конечно, только не знаю, когда буду дома.
— Скажем, часов в восемь. Мне необходимо поговорить с тобой.
— О чем? — спросила она, он ответил:
— Об одном важном деле.
Она не спросила, о каком деле и почему он считает его важным, но ему подумалось, она поняла все, что следует понять. Недаром он считал, у нее на редкость зоркое сердце, именно зоркое, иначе не скажешь.
Она вынула ключи из кармана халата.
— Возьми на всякий случай, если я задержусь.
— Сумею открыть? — спросил он.
— Сумеешь, замок простой, все-таки, — предупредила она, — полагаю, буду дома к девяти, наверное, не раньше…
Она была тогда студенткой третьего мединститута. Училась на втором курсе, получала повышенную стипендию, отец говорил: «У нас в семье будет свой врач, можно болеть спокойно…»
Он гордился дочерью, ее усидчивостью, разносторонними способностями, кроме того, что отлично училась, она пела, играла на гитаре, знала множество стихов наизусть, участвовала в студенческой самодеятельности. Многие советовали: бросай институт, подавай документы в театральное, ведь играешь не хуже профессиональной актрисы…
Она не соглашалась, это все несерьезно, быть врачом — вот самое серьезное, самое важное на свете дело…
С Хмелевским она познакомилась в троллейбусе, ехала из института в кинотеатр «Художественный», что на Арбатской площади. Договорилась с Костей Широковым пойти на «Большой вальс». Костя жил с нею в одном доме, на Шаболовке, вместе ходили в одну и ту же школу, только в разные классы, окончив школу в одно и то же время, сдавали экзамены, Клава в медицинский, Костя в станкостроительный.
Клава знала: Костя любит ее, любит давно и, как он сам говорил, прочно, на всю жизнь.
«Люблю ли я его? — спрашивала она себя и сама же отвечала: — С ним легко…»
Все было определенно в их жизни, Клавины родители привыкли к Косте, любили его, отец говорил: «За ним будешь, как за каменной стеной…»
Мама частенько строила планы: «Будете жить вместе с нами, мы не вечные, помрем, вам останется вся квартира…»
«Только не умирай, мамочка, — говорила она. — Живите с папой вечно!»
Мама смеялась, она была хохотушка, постоянно смеялась, много и охотно шутила. Все, кто знал маму, любили ее, и она относилась доброжелательно и открыто решительно ко всем. Теперь о ней сказали бы: «Контактна и коммуникабельна».
Мама хорошо пела. У них было старенькое пианино, которое маме досталось от тетки, некогда актрисы в театре Зимина, тетка научила ее подбирать по слуху любой мотив. Мама садилась за пианино, начинала петь тонким и чистым голосом какой-нибудь цыганский романс или старинную русскую песню из репертуара покойной тетки.
Особенно мама любила романс «Сегодня, завтра и вчера».
Когда Клава была маленькой и мама пела при ней, Клаве представлялись эти «сегодня, завтра и вчера» юркими, пронырливыми созданиями, похожими на кузнечиков, прыгающих друг за дружкой в траве…
А еще мама пела романс, от которого Клаве хотелось плакать: