Она решительно сказала отцу:
— Ты, папа, как хочешь, а я пойду.
— И я с тобой, — сказал отец.
Когда вернулись домой, она сказала:
— Давай лучше пойдем в кино, я возьму билеты…
Она взяла билеты в кинотеатр «Форум», далеко от дома, зато там шел старый фильм «Закройщик из Торжка», в главной роли Игорь Ильинский, она знала — любимый артист отца. И они пошли в «Форум», и оба смеялись, глядя на неуклюжего, толстенького молодца с ямочкой на подбородке, и отец радовался про себя: дочка смеется, ей весело, чего еще можно желать?
Однажды он сказал, что видел Костю Широкова. Костя давно уже переехал с Шаболовки, женился, жил где-то в Сокольниках. Женат не очень счастливо, у жены кошмарный характер.
— К чему ты мне говоришь это? — спросила Клава.
— Да так, ни к чему, — ответил отец, — Костя о тебе спрашивал, хочет как-нибудь зайти к нам.
— Ну, папочка, — сказала Клава. — Из тебя дипломат никакой! И очень прошу, не сватай меня, ничего не выйдет…
Она не притворялась, ей никто не был нужен. Даже, если бы позвонил Хмелевский, и тогда, наверное, она не стала выяснять с ним отношения, хотя сама себе не могла не признаться — все еще не перестает ждать от него звонка, самого нужного, единственно необходимого…
А потом и это прошло. Она знала: то не было исцелением, отнюдь, но она стала лучше спать, меньше думать о том, кто, должно быть, давным-давно перестал о ней думать. Он умел забывать, и ее, очевидно, так же легко, бездумно сумел позабыть, как, к примеру, пропавшего вороненка Гарольда.
Иногда, вечерами, она одевалась понаряднее, пудрилась, мастерила себе затейливую прическу, говорила отцу:
— Приду часа через два…
Отец радовался. Кажется, девочка выздоровела, кажется, кто-то у нее появился.
А она садилась в автобус пятьдесят третий, ехала от Калужской площади до Филей, там ожидала другой автобус, ехала от Филей до Измайлова, и потом снова садилась в автобус, который вез домой, ведь от Калужской до родимой Шаболовки два шага. Отец не спрашивал, где она была, и она ничего не говорила, пусть думает, что она развлекалась.
Позднее она пристрастилась ездить на вокзалы, больше всего нравился Ленинградский. Была какая-то особая торжественная праздничность в вагонах «Красной стрелы», до поры до времени застывших на путях и ожидавших полуночи, чтобы тронуться в дорогу. В дверях вагонов стояли проводники, большей частью мужчины, все как один чрезвычайно важные на вид, сверху вниз поглядывали на опаздывавших пассажиров.
Над составами настойчиво разносился запах мокрого угля, пряного дыма, особый запах далеких путешествий, это проводники топили углем титаны, кипятя воду для чая. Клаве представлялось, как пассажиры, рассевшись по купе, ожидают чай, и вот проводники, едва лишь тронется поезд, начинают разносить стаканы в подстаканниках с крепким, хорошо заваренным чаем вместе с сахаром и квадратиками дорожного печенья.
Не только проводники, но и сами пассажиры казались ей не похожими на пассажиров, которых видела на других вокзалах, здесь были большей частью деловые, спокойные внешне люди, без чемоданов и тяжелой поклажи, с портфелями и легкими чемоданчиками в руках. Они являлись на вокзал обычно минут за пятнадцать до отхода, их почти никогда не провожали, они находили свой вагон и неторопливо занимали места в купе.
Порой Клаве тоже хотелось уехать куда-нибудь подальше от дома, лучше всего бы в Ленинград, там ей не приходилось бывать, но все говорили: город невиданной красоты и прелести, должно быть, года не хватит, чтобы разглядеть и изучить ленинградские особняки, музеи, фонтаны, парки, церкви, все те заповедные места, о которых писали Пушкин, Блок, Достоевский…
Как-то она увидела: большая компания провожает красивого, хорошо одетого, довольно моложавого человека, лицо его показалось ей знакомым, глянула раз, другой, вспомнила — известный киноактер, исполнявший главную роль в фильме, который прославился за короткое время.
Провожавшие актера мужчины и женщины, все нарядные, одетые, может быть, излишне ярко, зато броско, не пройдешь мимо, не заметив, что-то громко говорили, еще громче смеялись, сыпали остротами, шутками, понятными, наверное, только немногим, а тот, кого провожали, стоял на подножке, картинно приподняв воротник синего габардинового макинтоша, счастливый, ублаготворенный, сознающий как свою мужскую привлекательность, так и завоеванное им место в жизни.