Потом вагон медленно качнуло, артист влез в вагон, стал позади проводника, подняв в прощальном привете руку в тугой кожаной перчатке, вся компания махала ему руками, все кричали вслед какие-то слова, относимые в сторону ветром.
И Клава, неожиданно для себя, тоже стала махать рукой вслед составу, который убегал в ночь все быстрее, все стремительней, а она вдруг побежала по перрону, как бы стараясь догнать поезд, и настойчиво весело улыбалась, пусть те, кто видит ее сейчас, кто, возможно, запомнил ее, всегда одинокую, подумают, что она тоже провожает кого-то. Пусть так считают, пусть, лишь бы не смотрели удивленно, лишь бы не жалели ее…
…Открылась дверь, вошел Максим Валерьевич. С довольным видом растянулся на своей кровати.
— Какое блаженство — лежать, ни о чем не думать!
— А я всегда о чем-нибудь думаю, — сказал Хмелевский.
— Я тоже, бывало, не мог не думать, не вспоминать о чем-либо, — сказал Максим Валерьевич. — А потом научился не думать ни о чем и, главное, не вспоминать.
— Это — сложное искусство, — заметила Клавдия Сергеевна. Максим Валерьевич повернул к ней массивную, хорошей, правильной формы голову.
— Я овладел им полностью с тех самых пор, как отошли все тревоги тщеславия и осталась тишина достигнутой цели.
— Какую же цель вы достигли? — спросил Хмелевский.
— Перво-наперво — никого и ничего не вспоминать, ни о чем не жалеть, не завидовать и не злиться ни на что, — ответил он. — Такова была моя цель, и я счастлив, что сумел добиться ее.
Клавдия Сергеевна глянула на часы.
— Послушай, Юра, тебе надо принять лекарство.
— Хорошо, — покорно согласился он.
Проглотив таблетку, запил водой, снова откинулся на подушку.
— Если так поразмыслить, — начал он, задумчиво глядя на нее, — я о тебе ничего не знаю.
— Что бы ты хотел узнать? — спросила она.
— Скажи, отец жив?
— Да, жив.
— Он все там же, на Шаболовке? — спросил Хмелевский и довольно улыбнулся. — Смотри, видишь, какой я? До сих пор помню твою улицу.
— Нет, мы уже давно не живем на Шаболовке, дом наш сломали, мне дали комнату в Измайлове, а отец еще лет десять тому назад переехал к своей сестре в Алушту, там у нее свой дом, сад, они коротают век вместе.
— Как ты хорошо, уютно сказала — «коротают век вместе», вот, наверное, то, чего необходимо каждому из нас, чтобы было с кем коротать свой век, долгий он или короткий.
Она хотела спросить, а разве ему не с кем, и не спросила. Привычная скованность не дала спросить, а он так и не пояснил ничего.
— Если не секрет, — снова начал он. — Как сложилась твоя личная жизнь?
— Какой же секрет, — ответила Клавдия Сергеевна. — А никак!
— Как так — никак?
— Никак — значит никак.
Не совсем так было. Совсем не так…
Спустя два года, когда все уже улеглось, успокоилось и она стала ловить себя на том, что вспоминает о Хмелевском уже не каждый день, а все реже, встретился ей человек. Познакомилась в доме отдыха, куда ездила в очередной отпуск.
Позднее стали встречаться в Москве, он пригласил ее домой, познакомил с мамой, походившей на него, приветливой, необыкновенно гостеприимной. Он работал приемщиком в часовой мастерской, золотые руки, все умел, за что бы ни брался.
— Ты похож на моего отца, — сказала Клава. — Отец у меня тоже умелый…
— Познакомила бы когда-нибудь, — попросил он.
Она привела его домой, сразу поняла: отец и он понравились друг другу.
— О чем ты думаешь? — спросил после отец, на этот раз он изменил своей манере ни во что не вмешиваться, ни на чем не настаивать. — Он же души в тебе не чает, разве сама не видишь?
— Не знаю, — ответила Клава.
— По-моему, человек определенно хороший, — заключил отец.
Он не ошибся. Святослав оказался отличным человеком, к Клаве относился заботливо донельзя.
— На мой взгляд, муж у тебя — лучше не придумаешь, — радовался отец. Но любви не было. Никак не могла заставить себя полюбить его, как ни старалась. Говорят, стерпится — слюбится? Как бы не так! Вот она старалась, старалась, и ровным счетом ничего у нее не выходило.
Он сам понял это, а когда понял, первый сказал:
— Хочешь пересилить себя, но не получается.
Она не стала с ним спорить, не стала уговаривать его остаться, когда он собрался уйти.
— Не хочу, чтобы ты страдала, — сказал он на прощанье. — Я же вижу, тебе тяжело со мной, ты меня едва терпишь…
Так говорил он, а ей вдруг вспомнились стихи Симонова, которые когда-то, еще в институте, заучила наизусть: