«Если ты поймешь, что без меня хуже, чем со мной, позови меня, я тут же вернусь», — сказал он. Она не позвала его. Отец ничего не сказал ей, не попрекнул ни словом, но она знала, он осуждает ее. Однако не стала ничего ему объяснять. Пускай все идет так, как идет…
Потом, уже много позднее, случилась еще одна встреча, почудилось: это тот, кого ждала все эти годы. И снова ошибка, снова не то…
— Никак, — повторил Хмелевский. — Это я виноват, скажи правду?
— Ты ни в чем не виноват, — твердо ответила Клавдия Сергеевна.
— Нет, — с горечью произнес он. — Я знаю, что виноват. И ты это тоже знаешь. Я тебе испортил жизнь, поверь, Клава, сам о себе всегда скажешь правду, пусть даже самую горькую, но я говорю то, что есть. Понимаешь меня?
Она промолчала, а он стал говорить дальше:
— Я, если хочешь знать, дрянь. Самая обычная, вульгарная дрянь. Так называемая дрянус вульгарис.
— Перестань, — снова сказала Клавдия Сергеевна, но он не слушал ее, охваченный азартом исступленного самобичевания.
— Теперь, в старости, я сам себе удивляюсь. Не перестаю удивляться. Почему? Ну, почему я не пришел к тебе тогда? Почему вообще не решился и не сжег все корабли? Почему же все так вышло? Неужели тогда мною владела одна лишь трусость?
— Тише, — сказала Клавдия Сергеевна. — Мы мешаем читать твоему соседу.
— Вы? Мешаете? — переспросил Максим Валерьевич. — Да нет, когда я читаю хорошую книгу, я ничего не вижу и не слышу.
«Однако сейчас-то услышал», — подумала Клавдия Сергеевна.
— Вот, послушайте, — Максим Валерьевич перелистал книгу, остановился на какой-то странице. — Послушайте, какие точные и умные стихи!
И он стал читать, по давней актерской манере чуть подвывая, четко отделяя слова друг от друга:
— Что скажете? — некогда красивые, выразительные, а теперь в морщинах и дряблых мешочках глаза старого артиста влажно блеснули. — Что ни слово — жемчужина, не так ли? И все правда, чистая правда, ничего, кроме правды!
— Хорошие стихи, — сказала Клавдия Сергеевна. — И в самом деле, правдивые…
— Клава, — горячая рука Хмелевского схватила ее руку, — Клава, скажи, что ты простила меня. Ладно? Ну, скажи, прошу тебя…
— Да, простила и все забыла, — сказала Клавдии Сергеевна. Мысленно спросила себя:
«Так ли? Не вру? Не кривлю душой?»
И сама же себе ответила:
«Нет, не вру. Давно простила…»
— Я виноват, — снова заговорил Хмелевский, щеки его пылали горячечным нездоровым румянцем. — Я знаю, я виноват перед тобой…
Голос его упал.
— Хватит!
Клавдия Сергеевна высвободила свою руку.
— Хватит каяться, сейчас ты должен принять снотворное и спать.
— Я тоже не прочь отправиться ко сну, — сказал Максим Валерьевич.
Клавдия Сергеевна дала по таблетке тезепама Хмелевскому и Максиму Валерьевичу.
— Теперь потушу свет, и спите оба спокойно, до утра…
— Как? Ты уходишь? — голос Хмелевского звучал жалобно. — Скажи правду, неужели уходишь?
— Юрий Васильевич, голубчик, — пробасил Максим Валерьевич. — Да что же это вы, как маленький? Дайте человеку отдохнуть! Она же и так после рабочего дня, да еще какого тяжелого, осталась сидеть здесь с вами допоздна, и когда еще теперь до дома доберется…
Хмелевский слабо взмахнул рукой.
— Ладно, молчу. Завтра придешь?
— Конечно, куда же я денусь?
— Ты — мое пристанище, — сказал он.
— По-моему, у тебя жар, — сказала она.
Он почти закричал:
— Нет, никакого жара у меня нет и не будет!
Клавдия Сергеевна не выдержала, засмеялась.
— Ты прямо как маленький. Сколько тебе лет?
— Ты знаешь, сколько мне лет.