— Вот уж действительно, — сказал.
Мы оба понимали, воробышек не сумеет летать, у него склеены варом лапки.
— Давай-ка, — сказал папа. — Беги наверх, принеси бутылку с бензином, она на подоконнике на кухне, поняла?
Но я уже не слышала его, неслась со всех ног наверх к себе.
Так и есть, бутылка на подоконнике, стоит себе. Я схватила ее, побежала снова на улицу.
Папа взял носовой платок, намочил его бензином, стал осторожно оттирать лапки воробышка. Дело пошло на лад, лапки очистились совершенно.
— Теперь порядок, — сказал папа, выпустив воробья. И воробей, как бы благодаря папу, несколько раз чирикнул, а после взлетел и уселся на соседнем балконе.
— Порядок, — повторил папа, провожая воробья взглядом. О, как я любила папу в этот момент! Как гордилась им, его добротой, его всегдашней готовностью прийти на помощь, с радостью, с охотой, никогда не думая о себе, о своей пользе или выгоде!
Я закрыла глаза и увидела: папа собирается с мамой в театр.
Мама нарядная, красивая, на ней вишневое крепдешиновое платье, лаковые туфли. А папа одет, как всегда, — широкие белые брюки, это было летом, в жару, клетчатая ковбойка с закатанными рукавами; он начистил зубным порошком свои белые парусиновые туфли, и вот я смотрю из окна, они идут с мамой рядышком к метро, мама размахивает маленькой сумочкой, в которой, я знаю, лежит старинный бабушкин бинокль, возле папиных ног вскипает легкое белое облачко зубного порошка. Мне смешно глядеть на это облачко, и в то же время я горжусь и радуюсь, что у меня такие красивые, нарядные папа и мама, ни у кого в доме нет таких родителей, как у меня, решительно ни у кого!
— Ну, чего ты, — спросила бабушка, не вытирая своих слез, — чего это ты разнюнилась, скажи на милость?
— Это от радости, — ответила я, — от папиного письма!
Весь день у меня было превосходное настроение, я то и дело начинала перечитывать немногие строчки недлинного папиного письма и в конце концов заучила их наизусть. И стала петь во все горло:
«Дорогие мои, не беспокойтесь! Даю честное слово, у нас все в порядке…»
Пела я до тех пор, пока бабушка не остановила меня:
— Ты, Анюта, окончательно рехнулась! Поешь, как оглашенная, людям спать не даешь…
— О каких людях ты говоришь, ба? — спросила я бабушку.
И вправду, мы были в квартире одни: Аристарх уехал куда-то в командировку, а Гога уже дня четыре не являлся домой ночевать. И где он околачивался, никто не знал.
Впрочем, ни меня, ни бабушку это обстоятельство решительно не интересовало. Нет его, и не надо, мы о нем и о его брате никогда не скучали.
Зато был человек, которому не хватало Гоги. Которому было трудно жить без него, не видеть его хотя бы раз в два дня, хотя бы один, всего лишь один раз в неделю.
Когда я снова пришла в госпиталь, было это спустя два дня после папиного письма, ко мне подошла Капочка.
Мне подумалось, что она специально подстерегает меня возле моей палаты.
— Ты мне нужна, — сказала Капочка своим тихим, невыразительным, словно бы притушенным голосом. — Удели мне пару минут, если можешь…
— Могу, конечно, — сказала я.
Она прошла в глубь коридора, и я пошла вслед за нею.
— Ты не знаешь, где Гога? — сразу же спросила Капочка.
Я покачала головой.
— Нет, не знаю.
— Он не говорил, что уезжает куда-нибудь?
— Конечно, не говорил, он никогда не говорит, и Аристарх тоже. Правда, на этот раз Аристарх предупредил нас с бабушкой, чтобы мы не забывали накладывать цепочку, потому что он уезжает на две недели.
— Предупредил? — повторила Капочка. — Почему же он предупредил вас с бабушкой, ведь остался же Гога, он мог сказать ему, разве не так?
— Мог, — отвечала я. В самом деле, почему эта мысль не пришла и мне в голову? Ведь Гога вроде бы остался…
— Не знаю, — произнесла я несколько растерянно. — Просто ничего не знаю…
— А я знаю, — сказала Капочка. Подняла на меня свои глаза неопределенного цвета, не то темно-зеленого, не то карего, чуть косящие, бледные губы ее были плотно сжаты, казалось, она боится слов, которые могут у нее нечаянно вырваться, силой сдерживает себя и все-таки до конца не может сдержаться. — Ты случайно не видела, к нему ходят женщины?
Спросив меня, она опустила глаза, должно быть, ей было совестно встречаться со мною взглядом.
— Видела, — честно призналась я. Ресницы ее дрогнули, однако она не подняла глаз, а я продолжала:
— Только я не знаю, к кому они приходят, к Аристарху или Гоге.
— Правда? — Капочка подняла глаза, и я подивилась внезапному горячему, живому их блеску. — Не врешь? Правду говоришь, что не знаешь?