— Конечно, правду, — ответила я.
— Вот что, — сказала Капочка, вновь опустив глаза, ресницы темным полукружьем легли на ее щеки. — Мне бы хотелось знать, когда приедет Гога…
Я сказала:
— Хорошо, как только он приедет, тут же скажу вам…
— И еще, — Капочка понизила и без того тихий свой голос, — если к нему кто-то приедет, то ты, в общем, понятно?
«Более чем», — хотелось мне ответить, так обычно говорил папа, когда мама спрашивала его, все ли он понял, однако вместо этого я сказала коротко:
— Понятно.
Капочка кивнула мне. Потом быстро побежала по коридору на следующий этаж. И нет ее, как не было.
В тот вечер, когда я вернулась из госпиталя, я увидела Гогу. Он сидел на корточках в ванной, топил сухими березовыми кругляшками дровяную колонку.
— Салют! — сказал Гога. — Салют и тысяча приветов молодому поколению нашей не очень населенной квартиры!
— Здравствуйте, — сказала я.
Отблеск огня играл на Гогином жирном лице, отражался золотистыми бликами в его выпуклых, широко вырезанных глазах.
— Мне никто не звонил? — спросил Гога, бросив в топку аккуратный медового цвета кругляш.
— Если бы! — ответила я. — Если бы никто!
— А что, много? — с надеждой спросил он.
— А как вы думаете?
Им звонили с утра до вечера. То ему, то Аристарху, не друзья, друзей у них не было, звонили нужные люди, деловые знакомые, случайные приятели, партнеры по преферансу, сослуживцы. И конечно, звонили женщины, разными голосами, низкими, высокими, хриплыми, ясными, тонкими, пронзительными или густыми, протяжными, больше звонили Гоге, реже Аристарху.
— Это хорошо, — сказал Гога. — Люблю, когда телефон звонит без передыху.
Я хотела сказать: в таком случае подходите сами, а то до того надоедает все время бегать, на все звонки отвечать: нет, не знаю, когда будут, ушли, уехали, ничего не просили передать… И опять не сказала ни слова. Постеснялась.
В ванной было уже не тепло, а жарко. Гога открыл кран, полилась горячая, исходившая паром вода.
— Сейчас лягу в воду, — задушевно произнес Гога. — Полежу, помечтаю, потом хорошенько намылюсь, потом смою с себя все, потом выпью чайку, потом полежу просто так, безо всяких мыслей, растянусь на своей тахте вот так, руки за голову и минуток пятьсот спокойно, тихо…
Он любил и умел наслаждаться каждой минутой своего бытия. Я и впоследствии иной раз встречала таких вот, как он и его брат Аристарх, для которых самое главное было жить весело, с толком, с наибольшей для себя выгодой.
Мне вспомнились раненые в госпитале, выдержавшие страшный смертельный бой с врагом, те, кто, не рассуждая, не стараясь выгадать, урвать побольше и пожирнее, сражались на фронтах войны; многие вернулись с фронта искалеченными, принявшими на себя смертные муки, но они не думали о себе, о своей выгоде. А многим, тем, кого я не знала и не могла знать, не суждено было вернуться уже никогда…
И опять я ничего не сказала Гоге, врожденная застенчивость словно сковала мой язык, я молча смотрела на него, а он продолжал:
— Арик уехал (он звал Аристарха Ариком), а я, признаться, нервничаю, хотя и не на фронт, а всего лишь в Куйбышев, но все-таки время военное, как он там…
И тут я не выдержала:
— А если бы он поехал не в командировку в Куйбышев, а отправился бы на фронт, что бы вы тогда думали? Волновались бы за него?
— На фронт? — переспросил Гога. — Еще бы! Ты еще спрашиваешь.
— Да, — сказала я. — Спрашиваю, потому что не могу не спрашивать.
Должно быть, голос мой звучал как-то необычно, ибо Гога с удивлением взглянул на меня.
— Дитя, — сказал почти нежно, — что это с тобой?
Я боялась наговорить невесть что, может быть, даже ударить его по румяной, наверно, горячей от жара колонки щеке, поэтому я отвернулась, не говоря больше ни слова, пошла в свою комнату.
Вечером к Гоге явилась девица, я сама открыла ей дверь, он в этот момент разговаривал по телефону. Девица была в меру полненькая, светловолосая, умело намазанная — яркие губы, насурьмленные ресницы, удлиненные особым карандашом брови. Одета она была, правда, не очень-то — в ватнике, в котором часто ходили солдаты и сезонные рабочие, на голове грубой вязки серый платок. Наверно, продавщица из орса Гоги. Она вошла в коридор, Гога замахал ей рукой.
— Давай, проходи, вот моя дверь…
Девица юркнула в его дверь. Я прошла на кухню, бабушка жарила картошку, я сказала тихо:
— Гога начинает свою деятельность…
Бабушка сухо промолвила:
— Это тебя не касается, ни тебя, ни меня…