А от семьи Беловых я все годы исправно получала письма.
Жили они вроде бы хорошо, Паша работала на ферме, моя тезка Нюра тоже начала работать вместе с матерью, стала дояркой, обслуживавшей пятнадцать коров, а ее брат Андрюша уехал в Горький учиться в школу механизации сельского хозяйства.
Обычно письма писала мне Нюра. Писала она коротко, совсем не по-деревенски, не передавала приветов от многочисленных родичей, обращалась ко мне большей частью так:
«Здравствуй, мисс Уланский переулок!»
Однажды, это было уже около пяти лет с того дня, как Белов уехал с семьей на родину, Нюра пригласила меня на свадьбу.
Она выходила замуж за колхозного комбайнера, с которым вместе училась в школе, с которым, по ее словам, дружила с самого детства.
В тот год я уже была студенткой третьего курса института. Как нарочно, подоспели студенческие каникулы, я быстро собралась, а мама дала мне подарок для невесты — отрез немецкого панбархата, чудесного, иссиня-голубого цвета.
Нюра вместе с женихом встречала меня на вокзале. Поначалу я не узнала ее, она необыкновенно похорошела, раздалась в плечах, щеки ее пылали огневым румянцем, глаза стали совершенно голубые и такие какие-то прозрачные, светлые волосы были заколоты на затылке широкой пряжкой, обсыпанной блестящими камешками.
— Тебя не узнать, — искренне сказала я, она спокойно согласилась со мной:
— Может, и так, а ты попробуй, вглядись…
Познакомила меня со своим женихом. Он был невысокий, не очень, по правде говоря, красивый, узкоплечий, на вид казался моложе Нюры.
По всему было видно, оба без ума один от другого. Нюра так прямо призналась откровенно при нем:
— Мы влюбились друг в дружку и себя не помним…
Я сказала:
— Мама тебе бархат прислала на платье…
— Какого цвета? — живо спросил жених.
— Синего, — ответила я.
Он, как мне показалось, облегченно улыбнулся.
— Я думал, бордового…
— Кирюша мне тоже бархат на платье подарил, только бордовый, — пояснила Нюра, — на свадьбе увидишь, я из него платье сшила.
От станции до села было примерно километров двадцать. Кирюша сидел впереди, мы с Нюрой примостились сзади. Впервые в жизни я ехала на самых что ни на есть настоящих русских санях по неширокой лесной дороге, плотно засыпанной снегом.
Лошадь, которую Кирюше дали в колхозе, была смирная, шла все время шагом, но он почитал своим долгом то и дело покрикивать на нее:
— Но-оо, давай, давай, не прохлаждайся…
По-моему, он немного фасонил передо мной, а лошадь, к слову сказать, даже и ухом не вела, по-прежнему, не прибавляя шага, мирно трусила по знакомой дороге.
— Сейчас увидишь березу, — заметила Нюра. — С нее и начинается наше село…
Береза была, должно быть, уже порядком старая, стояла вся заснеженная, обсыпанная темными точками воробьев и ворон.
Рядом с березой я увидела невысокую избу, окруженную низеньким забором.
— Тут мой крестный живет, — продолжала Нюра. — Тоже на войну вместе с отцом уходил и тоже живой вернулся.
— У него орден Славы есть, — вставил Кирюша.
— Да, — кивнула Нюра. — Он был, говорят, смелым разведчиком, очень много «языков» раздобыл. Теперь, правда, болеет…
— Что с ним? — спросила я.
— Сердце, — ответил Кирюша. — Сам признается, все вроде бы ничего, а сердце уже никуда…
— К нему сын из города приезжал, — снова начала Нюра. — Сказал: давай, папа, переезжай ко мне. А он ни в какую, что мне, говорит, у вас среди камней делать?
— Он упрямый, — согласился Кирюша. — Взять хотя бы эту самую березу, сын говорит: надо срубить ее, вдруг, не ровен час, упадет на избу, крышу раздавит, а отец говорит: еще чего придумал? Эта береза еще моего деда помнит, как же это я ее рубить буду…
— Так и не срубил, — сказала Нюра.
Мы проехали еще немного, потом остановились. Возле калитки крайнего дома стоял Белов, опираясь на костыли. Рядом с ним — Паша.
— Наконец-то, — сказал Белов.
Я выскочила из саней и подбежала к нему. Он крепко обнял меня здоровой рукой, и мы долго стояли так, не говоря ни слова. Потом я обернулась к Паше, она прижалась холодным, с мороза, лицом к моей щеке, и моя щека сразу же стала влажной.
— Дай-ка я на тебя погляжу хорошенько, — сказал Белов, когда мы вошли в просторную избу, в которой уже шумел самовар на столе, а большая русская печь излучала ровное, стойкое тепло.
— Какая ты теперь стала, Уланская мисс…
— Будет тебе, — Паша погладила меня по голове, по плечу. — Обзывает девку каким-то чудным словом…
— Совсем не чудным, — Белов на миг закрыл один глаз и снова открыл его. — Мы ее все так в госпитале звали, что, разве не так?