— Ладно, хватит, — Паша легонько подтолкнула меня к столу. — Давай садись, с мороза-то горячий чай самое милое дело…
Оба они, и Белов и Паша, постарели с той поры, как мы не виделись.
Он стал совершенно седой, под глазами легли темные круги, а Паша, и раньше худенькая, теперь словно бы окончательно истончилась, сзади ее свободно можно было принять за девочку.
— К вечеру наш Андрюша из Горького приедет, — сказал Белов. — Он там школу механизации заканчивает и обратно в колхоз вернется…
— Сперва в армии должен послужить, — вставила Нюра, — потом уже обратно домой.
— Что ж, пусть послужит в армии, — кивнул головой Белов. — Как не служить, если время пришло…
За окном послышались звуки гармони. Кто-то шел мимо дома, наигрывая что-то печальное.
— Гляди-ка, мой друг выполз, — сказал Белов и пояснил: — Это Нюрин крестный…
— Я тебе давеча о нем рассказывала, — добавила Нюра.
— У него вся семья разъехалась, все дети, кто куда, старуха умерла, а он с тоски купил гармонь, теперь когда-никогда пройдет улицей, поиграет, вроде бы, говорит, веселее станет…
Мы долго сидели за столом, пили чай из старинного самовара. Паша все время подвигала мне то пышки с изюмом, то моченую бруснику, то маринованные грибы, упоительно пахнувшие укропом, лавровым листом и, как мне казалось, русским морозным лесом, в котором сосны трещат от холода, а на снегу неясные следы какого-то быстро пробежавшего зверя.
Было очень тепло, даже жарко, меня немного разморило от тепла, вдруг нахлынувшего после улицы, за окном то приближалась, то вновь удалялась гармонь, на которой старательно играл крестный Нюры, и вдруг почудилось: это все уже было со мной раньше, мне уже довелось когда-то быть здесь, в этом теплом и чистом доме, только я никак не могла вспомнить, когда именно…
Свадьба была шумная. Три гармониста, кроме них еще крестный Нюры, старый солдат, играли без устали, сменяя друг друга. Потом пели песни, потом плясали и снова пели.
Я сидела рядом с Беловым, по другую его сторону сидела Паша.
Нюра была одета в бордовое бархатное платье, которое необычайно шло ей, оба, и она и Кирюша, не сводили глаз друг с друга.
— Знаешь, кого я вспомнил? — спросил Белов меня и сам же ответил: — Тупикова. Как-то он теперь? Женился или один кукует, все по тебе страдает?
Я засмеялась.
— Вот еще, страдает, скажете тоже. Он давно женился, наверно, уже ребенка завел, а то и двоих…
— Это дело недолгое — детей завести, — согласился Белов. — По себе знаю.
Он перевел глаза с дочери на сына Андрюшу, приехавшего из Горького, рослого, что называется, косая сажень в плечах, похожего на Нюру, такого же светловолосого и голубоглазого.
— Помнится, Тупиков на тебе вроде бы жениться хотел, — продолжал Белов. — А ты как будто бы ни в какую, было так?
— Было, — ответила я.
— Вот что, — сказал Белов Андрюше, сидевшему напротив него за столом. — Поставь-ка мою любимую…
— Сейчас, — отозвался Андрюша.
— Послушай-ка мою любимую песню, — промолвил Белов. — Да ты ее знаешь, Уланская, как не знать…
Андрюша подошел к комоду, на котором стоял старинный, с длинной, затейливо изогнутой трубой граммофон, начал старательно крутить ручку.
Все замолчали, приготовились слушать.
Пластинка была, очевидно, старая, порядком стертая, и все-таки спустя несколько секунд мы услышали:
Это пела Варя Панина, та самая знаменитая русская певица, чья пластинка некогда хранилась у бабушки.
Все притихли, слушали Варю Панину, а она все не уставала просить настойчиво и грустно:
— Узнаешь? — тихо спросил меня Белов.
Я ничего не ответила. Мне вспомнилась палата госпиталя, койки, на которых лежали раненые, гитара в моих руках, я снова услышала собственный голос, выводивший печальные слова, чей смысл в ту пору оставался для меня, скажу прямо, не очень-то ясным.
Варя Панина все еще продолжала петь, а мне показалось, время внезапно ринулось назад, и веселая свадьба обернулась на миг обычным будничным вечером минувшей войны…
ПОЗДНЯЯ ВСТРЕЧА
В темной осенней ночи слабо, почти незаметно светлеет узенькая дорожка, ведущая в лес. Под вечер выпал снег и, уже успев окончательно истаять, лишь кое-где на ветвях деревьев задержался ненадолго. Ни звезды в небе, ни собачьего лая, ни шепота человечьего, сплошная безглазая тишина распласталась кругом, и только, если вглядеться попристальней, увидишь: возле забора крайней в лесу избы недвижно притулился кто-то, стоит не шевельнется, словно наглухо приклеенный к невысокой калитке.