А потом он очнулся. Осенний, тихо гаснущий день, смотрел в окно, малиновый закат горел вдалеке, за лесом.
Она спросила его:
— Хлебца хочешь?
— Да, — сказал он. — Очень хочу. И еще молока.
— Молока нема, а хлебца я тебе дам, краюшку черенького.
Она так и сказала — «черенького», и он сразу вспомнил маму. Мама всегда говорила «черенький» вместо «черненький». У него даже слезы выступили на глазах, так живо представилась мама, милая ее быстрая улыбка, слегка впалые щеки в родинках, русые, почти рыжеватые волосы.
Отец звал маму Рыжиком, и он, сын, тоже порой говорил: «Мама, а ты и в самом деле Рыжик».
— Возьми хлебушка, — сказала Дуся.
До чего же вкусной была эта черствая пахучая краюшка с хрусткой, в пупырышках корочкой, с жесткими остинками, попадавшимися в мякоти!
Корсаков старался продлить наслаждение, долго жевал, потом уже с сожалением глотал кусочек, снова откусывал от краюшки и снова жевал, жевал без конца…
Дуся сама, на своих руках перенесла его в подпол, сказала:
— Немцы близко, в Кострове, глядишь, не иначе завтра здесь будут…
Он спросил:
— Что же делать?
— А ничего, — ответила Дуся. — Сховаю тебя глубоко-далеко, ни один чертушка не отыщет.
Он и оглянуться не успел, как она подхватила его, словно малого ребенка, на руки (правда, был он в ту пору легкий, почти ничего не весил), открыла крышку подпола, стала вместе с ним спускаться в подвал.
А там уже ожидал его мешок с сеном и стояла тоненькая самодельная свечка на жестянке из-под килек.
— Даром не жги свечку, — сказала Дуся, вынула из кармана коробок, в нем несколько спичек. — Понял?
— Понял, — ответил он.
В тот же вечер она спустилась к нему, принесла миску щей, сказала:
— Хлеба нету, обещались принесть, да все не несут…
— Ладно, — сказал он, — обойдусь.
— Лежи тихо, — она наклонилась к самому его уху. — Немцы по домам шастают.
Горячее дыхание обожгло ему щеку, вдруг почудилось: хилый огонек свечки внезапно вспыхнул что есть сил и осветил ее лицо; Корсаков впервые хорошенько разглядел теплый мерцающий блеск глаз, тугую молодую кожу, щеки в неровном румянце.
Он чуть было не воскликнул: «Так вот ты какая, Дуся!» — но вовремя сдержался; надо было лежать тихо-тихо, иначе несдобровать ни ему, ни ей.
Она нашла его в лесу — ходила за сучьями, за сухими ветками и увидела его возле дуба, в лощине, почти замерзшего, ослабевшего от потери крови. Недолго думая взвалила на себя, благо ее дом был неподалеку от опушки.
Ей повезло: ни одна живая душа не встретилась на дороге, кроме собаки Белки, которая жила то у нее, то у старухи-бобылки Прохоровны на другом конце села.
Белка проводила их до калитки, а потом, будто стремясь поскорее поделиться новостью, понеслась по дороге к другой своей хозяйке, Прохоровне.
— Гулена ты, — беззлобно проговорила ей вслед Дуся.
Она промыла его рану, перевязала чистой, сурового полотна рубахой. Рана была глубокой, крови вытекло много, но кость не была задета.
Он открыл глаза, она сказала:
— Лежи тихо, сынок…
Он опять потерял сознание, и очнулся только ночью.
Было темно, тихо. Он вытянул здоровую руку, наткнулся на кружку с водой. Выпил воды, снова заснул и спал крепко до полудня.
Поначалу Дуся представлялась ему и вправду старой бабкой, движения у нее были тихие, как бы нарочно замедленные, голос неторопливый, приглушенный, называла она его «сынок», «милый» — так обычно деревенские старухи называют молодых, — платок у нее был низко надвинут на лоб, и концы его обвязаны вокруг шеи. В полутьме подпола ее лицо казалось стертым, словно старая икона.
Но с той поры, когда он неожиданно разглядел Дусю, поняв, что она еще молода, может быть, не старше его самого, он стал немного стесняться ее, и она, чувствуя это, тоже смущалась каждый раз, когда касалась его руки. Она стала чуть суше с ним, отстраненней, что ли, подаст ему миску щей или отварную картошку и спешит поскорее уйти, а он однажды взял ее за руку и не выпустил.
— Постой, Дуся…
Словно бы нехотя она присела рядом с ним.
Он приподнялся, вглядываясь в ее глаза:
— Одна живешь?
Она кивнула:
— Теперь одна, свекровь померла месяц тому назад.
— И что же, сама похоронила ее?
Она удивленно спросила:
— Конечно, сама, кому же еще хоронить? У нас кладбище неподалеку. При кладбище церковь, на всю округу славится.