А мысли были невеселые, одна печальнее другой. Кто знает, может быть, ему уже и не суждено выйти отсюда? И так вот закончится его жизнь, та самая, единственная, неповторимая, прекрасная его жизнь, которая, как ему казалось, будет бесконечной и самой что ни на есть счастливой?
Тогда, на фронте, думалось: нет, меня невозможно ранить, убить, даже просто контузить. Никогда в жизни! Кого-то другого могут ранить или убить, но не меня. Разве может быть такое, что он, Витя, красивый, умный, способный, исчезнет навсегда, навеки? И больше уже никогда, никогда не возникнет снова, не увидит небо, траву, деревья, мамино лицо, прямую магистраль Ленинградского шоссе, Охотный ряд, мягкие полукружья Воробьевых гор? Может ли быть такое? Неужели? Нет, никогда!..
Но наяву была жизнь, грубо осязаемая, беспощадная, проходившая во тьме, постоянной и, казалось, нескончаемой. Оставалось одно, то, что нельзя было у него отнять, без чего было бы окончательно невозможно прожить хотя бы один только день, — воспоминания.
Сам с собой он договорился: не вспоминать всего сразу, а, напротив, экономить, вспоминать по частям, постепенно, чтобы хватило подольше.
Закрыв глаза, подложив руки под голову, он представлял себе тот последний предвоенный вечер двадцать первого июня, когда он провожал до дома Верочку Остальцеву, только-только успел познакомиться с нею на «Стрелке», и они договаривались прямо с утра отправиться по Москве-реке на речном трамвае, а после на Воробьевы горы и вечером прошвырнуться куда-нибудь, может быть, в Сокольники или в Парк Горького, а еще бы лучше прямехонько в «Уран», посмотреть «Мою любовь».
У Верочки было милое, впрочем, немудреное личико, простенькие, нешироко поставленные глаза, простодушные губы. Белокурые волосы она укладывала в полукруглый валик вокруг головы.
«Договорились?» — спросил он, стоя возле подъезда Верочкиного дома. В ответ она помахала ладошкой, быстренько нырнула в дверь подъезда, а после стала в раскрытом своем окне на третьем этаже, крикнула сверху: «Договорились. Так и будет…»
Больше им не пришлось видеться. Он, ясное дело, перестал бывать на «Стрелке», надо думать, и она тоже. Она, к слову, не позвонила ему, а ей звонить некуда — не было телефона. И он, честно говоря, быстро позабыл о ней, как не знал никогда. Не до нее было, совсем не до нее…
Вспоминались ему потом письма, которые он получал из дому, мелкий, чуть скошенный почерк мамы, острые папины буквы.
Оба писали одинаково — чересчур бодро: «У нас все хорошо, за нас не волнуйся…»
Так ли оно было на самом деле? Он ведь тоже писал им, чтобы они за него не тревожились: «Все хорошо, бьем врага, скоро увидимся, ждем победу…»
По правде сказать, сколько еще ждать победы? Когда-то она будет? И дождется ли он ее?..
Вспоминал он товарищей, тех, с кем был вместе, в одном батальоне, сперва высокого, красивого Славу Сутеева, студента ИФЛИ, который как-то признался, что пишет стихи, даже прочитал их. Корсаков припомнил последние строчки:
Слава прочитал, спросил после: «Как, нравится?» «Нравится», — ответил Корсаков, хотя, признаться, не очень-то понятные стихи, почему планета должна вертеться до скончания лета? Стало быть, уже зимой или осенью она вертеться не будет? Наверное, правильней, точнее было бы — «до скончания века», но он ничего не сказал Славе, не захотелось огорчать его, пусть думает, что стихи понравились, так лучше для обоих…
Потом мысленно увидел Петю Крымова, здоровенного, огромного роста, о таких говорят обычно «косая сажень в плечах», типичного русского богатыря, и, как и положено всякому богатырю, добродушного, по-детски доверчивого, характер что масло сливочное, на что хочешь мажь — не ошибешься.
А Сережа Тополев, а его тезка Витька Лопушков, что-то с ними сталось? Где они? Да и живы ли? Или, вроде него, ранены в последнем бою, или, того хуже, нет их уже на земле, нет и не будет?..
Сердце его словно бы сжимала чья-то не знающая пощады, злая, жестокая рука, в темном подполе становилось еще темнее, еще безотраднее…
Зато тем радостнее казались короткие минуты, когда приходила Дуся, у нее, наверное, был на редкость ровный характер, она была постоянно приветлива, улыбчива, почти весела, может быть, для того лишь, чтобы как-то успокоить, развеселить его?
Случалось, он брал ее за руку, просил:
— Подожди, не уходи так скоро.
Она тихо высвобождала свою руку.
— Надо идти.
— Куда спешишь? — спрашивал он.