Боброк, Пересвет и Ослябя тосковали по русской земле, утехи в ушкуйничестве не находили, а Боброк все еще надеялся найти сильного князя. Железный привык к ушкуйничеству, Мостырь обрел воинское умение, а Григорий Капуста пребывал в своей стихии.
— Дивлюсь на тебя, княже,— говорил Степан, оставаясь с Боброком наедине то ли на острове, то ли на берегу, когда набирали в бочки пресной воды, или у костра.— Дивлюсь! Жаждал ты бить Орду. Бьем! Тебе ли быть недовольным? Вернешься на Русь не с пустыми руками, и твоя доля есть в добыче. То будто бы не княжеское дело ходить с ушкуйниками, а раздуматься, так ничуть не ниже княжеского. Князь на князя идет волости грабить. Своих, русских. А мы заставляем ордынцев поделиться награбленным. То святое дело, князь!
— Не о том я тоскую!— отвечал Боброк.
— По земле? Твоя земля, княже, далеко от Новгорода, а ты в Новгород пришел!
— Пришел в Новгород, а шел к князю Симеону в войско! Оттуда быть грозе на Орду!
— Не скоро Москва соберет войско, чтобы Орду побить. У меня в ватаге четыреста воинов. Нас четыре сотни, а в бою мы одна рука. А если несколько тысяч воинов, как их приучить быть одной рукой?
— Так же, как и четыре сотни.
Боброк рассказывал Степану о битвах, что кровавили европейские поля, да и Степан был наслышан о тех битвах, о том, как английские лучники били французских рыцарей, как горожане фландрских городов рассеивали рыцарей из арбалетов.
— Ну и много ли там воинов и рыцарей?— спрашивал Степан.— С обеих сторон тумена не наберется. Орда берет числом. Вот когда придет князь, что соберет все русские города, тогда Орде конец! А так обучить войско, как ватагу, еще никому не удавалось.
Боброк в юности, до того как накатилась на владимиро-волынскую землю ордынская рать, учился грамоте и читал в монастыре старинные книги о войнах, что вел киевский князь Святослав. Он рассказывал Степану, что у Святослава было семьдесят тысяч воинов, и все они действовали как одна рука, как ватага в четыреста воинов.
Шли в устье Волги вдоль берега, скопилось товару немало, решили распродать его на дербентском базаре.
Обычно, когда подходили к Дербенту, еще на подходе встречали лодии и баркасы с товарами. Пустынно было море — при тихой-то погоде!
— Или и в Дербент забежала язва?— удивлялся Степан безлюдью.
Стены города высились над водой, как неприступные скалы. У Степана замирало сердце от задумки разбить базар Дербента. Несметной могла оказаться добыча, но и не такой-то легкой, как в Сарае.
Безлюдье смущало. Здесь, у городских стен, стояли рыбачьи челны и лодии. Ни души, ни одного рыбака. Пусто и у пристани. Не видно ни одного паруса, ни одной мачты.
Шли на веслах, паруса едва колыхались. Но и это чуть приметное колыхание вдруг вспугнуло тучи птиц с пристани. Почернело небо от воронья. С клекотом кружились вороны, взлетели грифы. Кружилось воронье и над городом.
— Беда, княже!— воскликнул Степан.— Пришла и в Дербент язва. Мостырь затворил Белоозеро, а тут, видно, некому было и ворот затворить.
Струги ближе и ближе к пристани.
Сразу все заметили расклеванное воронами мертвое тело стражника. Торчала у него из горла оперенная на ордынский манер стрела.
К причалу не подошли. То там, то здесь раскинуты мертвые тела. На стенах не видно стражей, не слышно голосов муэдзинов с мечетей. Тихая волна обмывала остатки разбитых лодий, баркасов и стругов. Торговые ряды зияли черным пепелищем, с пристани натягивало смрадом гниющего мяса.
— Нет! То не язва!— молвил Степан.— То Орда прошла. Красен был город Дербент! Был!
Головной струг медленно развернулся и пошел, не отходя от берега, на север, к устью Волги.
5Бердибек с туменами Мамая и Бегича остался в Тевризе. Его отец, хан Джанибек, ушел с войском в ордынские степи.
Джанибек дивился сам на себя. Он любил сидеть в седле, с детских лет будто прирос к спине лошади. А ныне, поднимаясь в седло, чувствовал слабость в ногах и кружение в голове. Джанибек решил опередить войско и скакать в Сарай, надеясь там возле жен справиться с неожиданной слабостью. Утром не смог встать. Эмир Товлу-бий, из самых близких, заметил, что хан не в себе, хотя и пытается это скрыть. Он требовал кумыса, но душа не принимала и кобылье молоко, коим был вскормлен хан вместе с молоком матери. Товлубий испугался, послал гонцов в Тевриз, чтобы мчались, не останавливаясь ни на час, чтобы звали Бердибека. Велел передать: «Отец умирает!»
К вечеру Джанибек почувствовал себя лучше, переправился через Куру и велел поставить шатер. Закрывая глаза, вспоминал последний глоток кумыса из кувшина, что протянул ему сын.
Нет, о справедливости хан не сокрушался. Он своей рукой зарезал старшего брата Танибека, чтобы захватить ханский престол, ибо ведал, что ничего нет на свете слаще неограниченной власти над бесчисленными подданными.
Что прибавила власть царевичу и ханскому брату? И до того, как стать ханом, он имел бесчисленные табуны лошадей, их не могли пересчитать сотни табунщиков. Овец считали не по головам, а по отарам. Молочные кобылицы бродили сотнями вокруг его шатра. По мановению его руки заклубится степь пылью, оглохнет от конского топота и храпа, и несколько туменов испытанных в боях воинов встанут под его бунчук. Власть не прибавила ему ни одной головы лошади, ни одной молочной кобылицы, ни одной отары овец, ни одного тумена, ибо все тумены давно поделены между его братьями, сыновьями и эмирами. Не богатством сладка власть, а униженностью подданных, безграничной лестью.
Если Джанибек ехал улицами Сарая, его телохранители выстраивались вдоль его пути, а.за их спинами падали на колени ордынцы, приветствуя хана. Ради одного мига, ради одной такой минуты не дрогнул, вонзая кинжал в грудь брата. Сердце заливало неизъяснимым наслаждением оттого, что мог казнить и миловать любого человека от Яика и до Днепра, от Каспия и до Новгорода на Волхове.
Джанибек не задумывался, почему его подданные падают ниц при виде хана, его уверяли, что это от любви к нему, оттого, что он почитаем, как божество. Джанибек знал, что его телохранители выгоняют из домов жителей, расставляют их по пути следования хана и подкалывают копьями, чтобы ниже кланялись. Однако верил уверениям льстецов, ибо хотел им верить. Перед Чингисханом и Батыем падали ниц и обожествляли их, они дали возможность ордынцам ограбить весь обозримый мир. Хану Узбеку поклонялись, потому что он был справедлив к ордынцам, собирал огромные дани с покоренных и зависимых стран и городов, крепко и грозно держал власть. Джанибеку же кланялись, потому что так было принято, так требовал древний обычай.
И в смертный час Джанибек не верил в смерть, он уже привык думать, что он бессмертен, хотя все его предшественники умирали. Но смерть и конец власти виделись далеко и в столь густом тумане, что и думать о смерти не хотелось.
Вспоминая последний глоток кумыса из кувшина, что протянул ему сын, он догадывался, что в кумыс был подмешан яд, но, и догадываясь об отраве, он не хотел верить в смерть. Не зная, что Товлубий послал звать Бердибека, он призвал темника, начальствующего над телохранителями, и, требуя тайны, повелел скакать в Тевриз и умертвить Бердибека.
Ему думать бы о том, кому передать ханский престол, а он думал, кого бы убить, чтобы оставить за собой ханскую власть.
Запалив коней, гонцы Товлубия примчались в тев-ризский дворец. Они и не достигли бы Бердибека, ибо кони их пали. Гонцов перехватил неподалеку от Тевриза Мамай. Он их пересадил на свежих коней.
Слова «хан умирает» для Бердибека прозвучали как «хан умер», ибо Бердибек знал, что от яда, который он всыпал отцу в кумыс, противоядия нет.