Князья и воеводы говорили Дмитрию, что ему не подобает биться как простому воину.
— Знайте, воеводы и витязи, братья мои! — ответил Дмитрий.— Не я ли выше вас имел почести земного царя, ныне мне подобает идти первому к небесному царю!
Слова князя негромки, а из уст в уста разносятся на все четыре поприща по всему войску. Дмитрий встал в рядах полка левой руки. В тумане увидел каких-то воинов в странном одеянии, в медвежьих шкурах, пробирающихся пеши в заросли Смолки. Спросил, чьи они.
Ответил Андрей, князь кемский:
— То мои пешие пришли, князь. Карела и лопь.
И объяснил, что эти воины вооружены лишь широкими ножами и небольшими луками с тонко наструганными легкими стрелами. Бьют карельские лучники зверя в глаз, немецкого рыцаря в узкую щель забрала без промаха. Боброк поставил пешую кемь и лопь по берегу Смолки, чтобы загородила она левую руку засадного полка.
То были последние запоздавшие на поле.
Туман медленно поднимался.
Боброк и Владимир Андреевич ушли в засадный полк в дубраву. На дубах плотники поставили полати для воеводы. С крутого обрыва над долиной Смолки и Дубика, с дубов высоких все поле открыто. Туман, разорванный солнечными лучами, уходил в небо клубами, обнажая войска.
Вот она и Орда!
Шатер-шапка на холме и сплошные ряды конницы. Ровными полосами она опоясала поле за Красным холмом, пока хватает глаз. Великая сила!
Передовой тумен медленно двигался вперед. Ордынцы как бы сжимались, входя в горловину между Дубиком и Смолкой, а вот сзади, где еще ничем не ограничен размах поля, надвигаются за передовым туменом правое и левое крылья Мамаевой рати, они, теснясь, вдвигались в узкую воронку между Дубиком и Смолкой.
Туман поднялся, и Мамаю наконец-то открылось московское войско. Он не сразу поверил своим глазам. Нет, это не может быть передовым отрядом. Московская рать растянулась на все четыре поприща. Стоят пешие и конные, реют стяги. Стоят недвижно, как литые из железа. Блистают доспехи, горят наконечники копий, красная полоса червленых щитов опоясала весь строй.
Что сие значит? Что писал в своих прельстительных письмах Олег рязанский? Кого он обманывал? Обманывая Орду, он обманывал себя. Нет Орды, и нет ему защиты от Москвы. И цел ли Олег? Быть может, его уже нет, быть может, как трамбовкой, прошло это железное войско по Олеговой земле и вбило его в землю?
Мамай крикнул телохранителям, чтобы они привели к нему рязанского боярина Епифания Коряева, что толокся с весны при его войске. Он возил письма из Рязани в Литву, из Литвы в Рязань, из Рязани в Орду, он поручитель всего тройственного союза.
Привели на чело Красного холма. Мамай обвел рукой горизонт. Туман редел и в низине, на вершине в полную силу блистало на русских доспехах солнце.
Епифаний взглянул, и у него оборвалось все внутри.
Он понял, что настал его смертный час, что ничто не отведет руки ордынского палача. Он никогда не верил, что Дмитрий убежит в Заволочье, но он поддерживал эту ложь Олега, дабы не испугать Мамая, дабы не отменил Мамай поход на Русь, ибо только Орда всей своей силой могла ныне остановить возвышение Москвы. Но и Епифаний не думал, не предполагал, что Дмитрий дерзнет привести войско на Дон.
— Откуда здесь Дмитрий? — раздался тихий голос Мамая.— Почему он не ушел в леса? Где рязанское войско, где Ягайло?
Мамай говорил едва слышно, от этого было только страшнее. Нет, Епифаний Коряев не пал на колени молить о пощаде. Он знал, что пощады не будет. И сам дивился тому, что испытывал в ту минуту. Вдруг потускнела и растаяла вся его досада на Москву, на Дмитрия, забылись потери в Коломне, забылись поражения рязанцев, что нанес Боброк. Все это развеялось, а из глубины души поднималось торжество, что настал час гибели и Мамая, и ордынского владычества. Не было времени для мыслей о раскаянии, но слезы потекли из глаз от волнения, от сознания, что и он русский, и Русь подняла могучую руку на Орду.
Мамай что-то сказал коротко телохранителям. Они подхватили боярина под руки. Вот она и смерть.
Епифаний взглянул на Мамая, Мамай сделал знак воинам, чтобы повременили, ожидал, что скажет боярин, что приставит к Олегову обману. Боярин верно служил, хотя Мамай и считал его грязной душонкой.
— Мне отмщение и аз воздам! — твердым и совсем не льстивым голосом молвил боярин. — Мне смерть, хан, но и ты и твое войско ненадолго меня переживете! До близкой встречи, хан, грешили мы вместе!
Мамай отвернулся, телохранители оттащили боярина в сторону, бросили наземь, хрустнул его позвоночник.
На Красном холме, чуть отступая от джихангира, все его темники и эмиры, вожди косогов и ясов, хорезмский мелик, командор генуэзских наемников. Ждут его слова, но и сами видят, и сами умеют думать. Туман редел, поднимаясь выше и выше. Мамай погнал гонцов остановить движение передового тумена и крыльев, дабы иметь время оглядеться и все обдумать.
Застыл взмах крыльев Мамаева войска.
С левой руки русов отделилась цепочка всадников. Одна цепка, другая, третья развернулись в сотню, на рысях двинулись навстречу передовому тумену. Прошли не более как в полпоприща и остановились.
Когда Ачи-хожа прибежал с Вожи и рассказал, что Бегич стоял недвижимо перед русами четыре дня и ударил только на пятый день, Мамай никак не мог понять, чего же ожидал Бегич, почему тянул с ударом? Теперь, глядя на железный строй, на частокол гибельных копий, на блистание солнечных лучей на доспехах, на червленых щитах, на сияющее облако над русским войском, в которое слились стальные наконечники копий, он начал догадываться, чего испугался Бегич.
Сердце замирало. Остановить, остановить тумены и отойти, чтобы в обход, через Дон, миновать эту стальную сверкающую стену. На конях можно уйти от пеших, звать Тохтамыша и Тимура, поднять все земли, все улусы Чингисхана.
Но движение войск уже свершалось вне его воли. И кто примет приказ остановиться, как остановить ордынцев, что искони привыкли бить русрв; кто им объяснит, что перед ними стена несокрушимая, что русы пришли на Дон не выходы отдавать, не в полон пришли, а пришли Орду полонить?
Над Непрядвой и Доном, над всем полем, достигнув и Красного холма, взревели трубы, вслед ударили бубны. Сторожевой полк русов двинулся шагом на сближение с передовым туменом.
Мамай оглянулся на царевича Арапшу. Под его начало было поставлено все правое крыло удара Орды.
— Опрокинь и растопчи их левое крыло! — приказал Мамай.
Арапша упал на седло своего золотистого аргамака и помчался к туменам правого крыла.
По знаку Боброка трубы трубили вступление в бой. Он спешил лишить Мамая возможности отойти без боя. Дмитрий понимал, чего боится Боброк, на что он торопит, он опасался того же, но вблизи ему было видно, что передовой тумен без боя не отойдет. Из ордынских рядов выскочил на золотистом коне ордынский богатур. Был он огромен ростом, конь был тяжел и крупен. Он пустил коня вдоль русского строя и вертел копьем над головой. Он вызывал на поединок.
Те, кто ходил в Орду с посольством, узнали богатура Челюбея. В поединках он не имел в Орде равных. Челюбей посвистывал, поддразнивал русских витязей. Давно уже при встречах с Ордой не было поединков. Ни в битве на Проне, когда Мамай со своей тысячью всадников изрубил дружину Олега рязанского, ни под Шишевским лесом, ни на Пьяне, ни под Новгородом Нижним, ни на Воже... Стало быть, что-то держит передовой тумен, что-то мешает ему войти в бой. Челюбей выскочил ободрить своих. В этих поединках были свои неписаные законы, свой порядок, признанный всеми. Когда сходятся витязи, прежде чем поединок не кончится, никто не смеет выйти в поле, никто не смеет пустить стрелы. Поединок когда-то много значил, поединком могло все и кончиться, войско побежденного витязя должно и себя признать побежденным, однако это условие поединка давно не соблюдалось.
Остались с тех давних времен приметы. Примета одна: войско поверженного витязя самой судьбой обречено на поражение. Примета другая: коли оба воина падут, смотри, куда головой упал свой воин. Если головой к врагу, то победа, если головой к своему стану — поражение.