— Идем, княже,— сказал Степан.— Поглядим города тевризского царства, ныне все море наше и никто нам поперек не встанет!
Зимняя дорога короче летней. До Комариного брода провожали княжий поезд ордынцы. На Куликовом поле встретила великого князя владимирского Ивана московская сторожа, проводила до Коломны. Из Коломны в один переход дошли до Бронниц. Встречал бронницкий наместник Родион Нестерович, отцов боярин и воевода. Притомились и люди и кони. Боярин повел князя в гридницу, с князем и больших бояр, тысяцкого Алексея Петровича и посольского боярина Андрея Ивановича Кобылу. Сели повечерять. Иван задремывал, не пилось, не елось. Поднял чашу с медом, тяжко сомкнул веки, и хмельной медок потек на стол из чаши.
С громом стукнула дверь, в гридницу вломился дружинник. Замер на пороге, взглядом вызывая из-за стола боярина. Грозно и в тревоге поднялся Родион Нестерович. Поднялся и московский тысяцкий Алексей Петрович.
— Говори!
— Над Москвой небо красное! — рухнули, как топор, слова.
Не успели ни тысяцкий, ни боярин слова молвить, пробился сквозь бревенчатые стены, сквозь слюдяные окна, затянутые морозом, колокольный набат. Иван поднял голову. Вскочил, с дремы оглядывая гридницу, рука потянулась к кривой арабской сабле, подаренной ему ханом. Тысяцкий отвел руку князя от сабли.
— Москва горит!
Пятьдесят поприщ до Москвы гнали о двуконь. В полтора часа пригнали. Колола ископыть, ветер жег лица. Стали на княжьем лугу супротив града. Через реку достигал нестерпимый жар. К небу рвались тринадцать высоких огней, то горели все тринадцать московских церквей. Кто-то обронил, что пожар сей пожег «всех святых».
Гридни прискакали от реки.
— Лед плавится!
Пал с коня Иван и застыл, припав на коленях в молитве. Рядом опустился на колени тысяцкий.
— Огонь моровую язву сжег! — обронил он слово утешения.
Иван не отвечал.
— Видно ли тебе, князь, почто меня твой брат из тысяцких согнал?
Иван не отвечал.
— Пришли бояре к Симеону Ивановичу и молвили: тысяцкий прилепился к черным людям во вред боярам. Выбирай, князь, бояр или черных людей. Нельзя было Симеону Ивановичу отринуть бояр, меня отринул. Но не боярами город ставится! Я с тобой, князь! Позови черных людей, дай им казну на обстроение, в тридцать дней поставлю новый город, а к весне стеной обведу!
Глава вторая
«Лета 6865[8] хан ордынский Джанибек взят Тевризское царство и мнозии христианы изби... Востаяша вражда и замятня велия в Орде...»
Предвестия, что в степи происходит что-то неладное, достигали города Дербента не первый день.
Сначала появились несметные стаи диких уток. Они проносились над городом и высаживались на морских отмелях, что-то их спугнуло со степных озер, из зарослей степных речек. За утками прилетели подорлики, малые и большие, прилетели и степные орлы. Эти всегда сопровождают уток, то не в удивление. Ночью разбудил стражников топот тысяч и тысяч копыт. Будто бы тьмы и тьмы всадников скакали к великой дербентской стене. Светила луна, яростно сверкали звезды. Луна, отражаясь от гладкой и спокойной воды на море, освещала берег. К стене мчались стада сайгаков. У стены они поворачивали и мчались назад. Стадо за стадом, казалось, несть им конца. Могло быть только одно: спугнули всех сайгаков в обширной степи по северному берегу Персидского моря. За сайгаками белым днем набежали зайцы. Они усыпали дорогу ушастыми столбиками, и было их так много, что можно было, не целясь, пускать со стены стрелу — нашла бы живую цель. К полудню зайцы ушли в горы, пришли волки и лисы, они были так напуганы, что не гонялись за зайцами.
Эмир, правитель Дербента, приказал стражникам покинуть жилища, тенистые сады и выйти на стены. Стражники гадали, что же там случилось в степи?
Одни уверяли, что поднялся в приволжских степях «черный смерч». Зимой смерч сгребает с земли снег, перемешивает его с пылью, встают черные столбы и сметают все живое. Летом он страшнее, летом ветер вдавливает все живое в землю. Тогда звери бегут, потеряв рассудок, ослепнув от страха. Известно, что в древние времена от смерча выходило из берегов море. Но вот оно, спокойное и гладкое, плещется под стенами города. Гонит из степей зверя и птицу «великая сушь». Это не черные ветры, ветер великой суши почти неосязаем. Он едва заметен и страшен непрерывностью. Он дует и дует из пустыни день и ночь, день-деньской палит нещадно солнце. Трава жухнет, становится жесткой, как железо. Начинается великое переселение птиц и зверей. Но они не бегут, как бешеные, они медленно уходят. Первыми тогда вернулись бы табунщики, пригнали бы пастухи отары овец.