— Я не мог отдать боярина, вы не можете отдать холопа! Город думает воевать с князем? Я не буду воевать с городом, стольный мой град Владимир! Сейчас повелю подняться и уйду во Владимир.
Вперед выступил Дмитрий Монастырев.
— Милостивец наш князь! Милостивцем слывешь, то немилостиво животы наши худу предать! Разве не служил тебе, князь, наш тысяцкий верой и правдой, разве не держал грозно твое княжение?
Старший боярин Василий Окатьевии не испытывал растерянности. Прибыл в княжьи хоромы в полном боярском облачении: в платно, с горлатной шапкой на голове. Платно застегнуто на все пуговицы, в руках посох. Не стерпел, был во всем любителем строгости.
— Ты, холоп! Как ты смеешь говорить князю?
Гридни ближе к сотским, сейчас схватятся за мечи. И у бояр руки тянутся к оружию, сотские без оружия. Иван поднял руку.
— Не возвышай голос, боярин! Старшина оружейной братчины не холоп, а вольный человек. Мне казнить и миловать, мне и судить! Идите, объявите народу: будет мой княжий суд! Не дадут княжьего суда, сойду из Москвы!
Сотские, пятясь, вышли из терема. Василий Окатьевич Долго смотрел на князя, ожидая смягчения его слов. Не дождался. Бросил ему под ноги боярский посох и пошел молча прочь. Дьяк Нестерко и окольничий Ананий не шевельнулись. Застыли в страхе бояре и гридни. Не видели они в таком гневе Ивана. Оторопела и великая княгиня.
Иван, хмуря брови, приказал ей:
— Собирай княжат и отъезжай к Сергию в Троицу!
Княгиня взглянула на мужа, первый раз, быть может, поглядела на него с удивлением и даже любуясь.
На площади что-то случилось. Закружилась водоворотом толпа, выбросила вперед копейщиков. Копейщики заслонились щитами, стрелки с самострелами встали в их строй.
Донесся вой ордынских всадников. Ордынскую сотню выплеснули в город Боровицкие ворота. Мгновенно раскинулись всадники по площади. Прежде чем из самострелов взлетела хотя бы одна стрела, сотни стрел осыпали толпу, тут же закружились всадники, вскинули коней над копейщиками. Не слышно через затворенные окна ни конского топа, ни свиста сабель. Врубились всадники в толпу, разметали, разжали ее. Открылась середка площади перед папертью Успенского собора. На середке одинокая фигура вельяминовского Фролки. Он на коленях. Все отбежали, а ему не отбежать, ноги в колодках. Ордынец вскинул над ним коня, опустилась на открытую шею Фролки ордынская сабля. С потягом рубанул ордынец, отделил саблей голову от плеч, покатилась под копыта. Всадники оттеснили толпу с площади и погнали на Никольские ворота, из города. К красному крыльцу подскакали Ирынчей и Некомат. Тяжелый топот в сенях, в переходах, ввалились в терем.
— Мы пришли, князь, защитить тебя!— объявил Некомат.
Иван быстро прошел навстречу Ирынчею.
— Я могу просить посла великого хана?
Ирынчей улыбался.
— Я отправлю княгиню в Троицкий монастырь! Проводи княгиню, обереги ее в дороге!
Ночью из города выехали возки бояр Вельяминовых, а на Ростовскую дорогу, взяв путь на Троицкий монастырь, вышли ордынские всадники сотни Ирынчея, окружив княжеские возки с княгиней и княжатами.
У Кучкова поля толпа, тесно. Пылают факелы. Ордынские всадники продвинулись вперед, вот-вот пустят оружие в ход, но в ответ есть что получить. Толпа вооружена. Мрачные, молчаливые всадники в кольчугах, ми-сюрках с опущенными прилбицами, надвигались на толпу. Но кто-то крикнул:
— То не князь, а княгиня!
Толпа расступилась, кровь не пролилась...
Дмитрию Монастыреву довели, что Вельяминовы выехали на Брап1евскую дорогу. Оттуда прямой путь в Коломну и в Переяславль рязанский.
— Перехватить бы!— в один голос загорелись сотские.
— Пусть бегут!— Дмитрий Монастырей махнул рукой.— Нам здесь просторнее станет! Чтобы поймать двух бояр, сотню своих потеряем в бою.
Тяжело раскрутить людей на замятию, но, коли раскрутились, сразу не остановить. Сам того не чая, никак не готовилось дело, старшина оружейной братчины Дмитрий Монастырев сделался вожаком горожан.
Дмитрий Монастырев для Москвы человек новый, привел его незнамо откуда тысяцкий Алексей Петрович. Оружейная братчина ревниво хранила свое братство, искусство оружейника передавалось от отца к сыну, от деда к внуку. В братчину принимали чужого крайне редко и допреж устраивали испытания, что может пришлый. Ошибся, не сумел — от ворот поворот, иди в другой город.
Когда тысяцкий сказал оружейникам, что привел к ним знатного мастера, старшина братчины сурово спросил, а искусен ли пришелец? Тысяцкого чтили и уважали, но потребовали, чтобы Монастырев поведал, кто он и откуда, у кого в учениках ходил, да чтобы показал у горна и наковальни, что умеет делать.