Михальнюк на мгновение задумался, потом неуверенно выдавил из себя:
— С тентом — это точно. И без лебедки, кажись… На арттягач похожий.
— Так…
Говоря, Михальнюк ерзал на стуле — поворачиваясь к Гоцману, который неспешно кружил по комнате. Вернул фотографию водителя Тишаку. Звякнув графином, налил в стакан воды. Со вкусом отхлебнул, снова усевшись на стол… Якименко непроизвольно сглотнул, хотя знал, что вода в графине теплая и противная.
— …вижу, сапоги выпрыгивают на асфальт. Начинаю подымать глаза… а тут ствол пистолета и выстрел! Я побежал…
— Да что ты мне тут горбатого лепишь?! — не выдержал Якименко, хлопнув ладонью по столу. — Я…
Продолжать он не стал, потому что Гоцман аккуратно и, главное, совершенно случайно опрокинул на него недопитый стакан. И еще «звиняйте» сказал. Это было так неожиданно, что Якименко только рот раскрыл. И подумал, что вода в графине действительно теплая и противная…
— Ну-ну, — поощрил умолкшего было инкассатора Гоцман и, досадливо крякнув — эх, угораздило же воду разлить!— потянулся к графину за очередной порцией.
— Слышу второй выстрел! — облизнув пересохшие губы, продолжил Михальнюк. — А потом — бац! — по плечу ожгло… Я в подворотню…
— Пить будешь? — негромко спросил Гоцман, оборачиваясь к нему со стаканом.
— А?.. Нет… То есть да, спасибо.
Протягивая Михальнюку воду, Гоцман наклонился к нему и так же негромко, доверительно произнес:
— То есть он тебя обманул…
— Кто? — Михальнюк отхлебнул из стакана, сморщился.
— Эва. — Гоцман понизил голос до шепота. — Он же сказал, что стрелять не будут?
— Да… — Голос Михальнюка почему-то тоже сорвался на шепот. Стало слышно, как зубы стучат о край стакана.
— А сам выстрелил, — укоризненно покачал головой Гоцман. — И кто он после этого?
— Да нет… Он за рулем сидел…
— А кто стрелял?
— Капитан какой-то…
— Какой?
Только тут до Михальнюка дошло, что он проговорился. Лицо его посерело, он отшатнулся от Гоцмана с такой силой, что еще немного — и грохнулся бы со стула. Стакан брякнулся об пол, но не разбился. По доскам зазмеилась длинная лужа. Казалось, от жары она испаряется прямо на глазах.
— Кто еще был? — жестко спросил Гоцман, принимаясь мерять шагами комнату.
Инкассатор бухнулся на колени и пополз к нему, захлебываясь в слезах.
— Не знал я! Не знал, что будут убивать!.. Эва сказал, только сумку отнимут, и все…
Гоцман, не останавливаясь, одной рукой поднял с пола рыдающего Михальнюка, швырнул его обратно на стул и резко повернулся к оцепеневшему директору артели:
— А ты куда смотрел?!
— На время, — потерянно пролепетал директор. — Если я не сдам гроши до девять ровно, то имею счастье с фининспектором и прочим геморроем…
— Таки теперь ты это счастье будешь хлебать ситечком, — безжалостно подытожил Гоцман.
Директор горестно всплеснул руками. Гоцман, потеряв к нему интерес, снова обернулся к инкассатору:
— Кто еще был в «Додже»?
— Я ничего не помню… — Михальнюк всхлипнул, размазывая слезы по щекам. — Они стреляли… Я бежал…
— Шо за Радзакиса? — бросил Гоцман Якименко.
На протяжении всей сцены Леха пребывал в неменьшем ступоре, чем остальные. Хотя, как и Тишак, был прекрасно осведомлен о том, что Гоцман — оперативник от Бога. И номера способен откалывать — смотри и аплодируй…
— Э-э… — справился с собой Якименко. — Довжик работает. Пока — голяк.
— Картина маслом! — мрачно буркнул Гоцман. Секунду постоял посреди кабинета, раздумывая, потом коротко кивнул Якименко в сторону открытого балкона.
— Был у военных прокуроров, — негромко произнес он, сплевывая во дворик, где Васька Соболь драил ветошью запыленный ГАЗ-67. — Сегодня они не приедут. Твоих не сменят.
— Вот, здрасте вам через окно, — растерялся Якименко. — А мне шо делать?!
— Не расчесывать мне нервы…
Между тем в кабинете, который покинули офицеры, отнюдь не стояла мирная тишина. Находившиеся в ней граждане имели собственное мнение и право его высказать.
— Я извиняюсь очень сильно, но где таких, как ты, родют? — горько произнес директор артели, вытаскивая из кармана пиджака несвежий носовой платок и с фырканьем вытирая потные щеки. — Нехайгора тебя привел! Твой крестный! Поручился человек за тебе! А ты его…
— Вот только вас не надо! — оскалился в ответ инкассатор. За несколько минут он успел прийти в себя и даже стакан с пола поднял. — Кто будет мою мамку содержать? Вы?! Платите копейки, а сами тыщи загребаете!
— От здрасте! — искренне возмутился директор. — Тыщи!..
— А что, не так?!
— Я вкалываю не разгибаясь! — взвизгнул директор, взмахнув зажатым в кулаке платком. — Я тридцать инвалидов… кусок хлеба им даю, детям их, семьям! А ты этот кусок украл, фашист!
— Я сам чуть не погиб, — снова всхлипнул Михальнюк. — Я такая ж жертва…
— Ты не жертва, ты паскудник, — негромко заметил, поднимаясь со своей табуретки, Фима. — Ты не лопатник у фраера сработал, ты друзей под пулю подвел…
— А ты сиди, не гавкай! — враз вскинулся инкассатор. — Я тебя помню! На Екатерининской работал, сам в чужой карман залазил о-го-го! А теперь тута пригрелся?..
— Ах ты фраер гнутый… — с нежной улыбкой пропел Фима.
Дальнейшее потребовало вмешательства властей в лице сначала Тишака, а потом и прибежавших с балкона Якименко с Гоцманом. Михальнюк, завывая, ощупывал свежий фонарь под глазом, Фима тяжело дышал, а директор артели глазел на него с крайним удивлением, граничившим с испугом.
— Я думал, он у вас тут под арестом, — наконец протянул он, обращаясь к Гоцману. — А он тут главный за закон?..
— Я кровью искупил, — снова закипая праведным гневом, процедил Фима. — А ты румынам сбруи шил!..
— Из самой гнилой кожи! — парировал директор. — И еще трех евреев у себя в погребе скрывал!
— Они тебе и шили, кровосос! За то вся Одесса знает…
Фима и директор уже тянулись друг к другу, явно не в порыве любви и дружбы, но готовое было начаться побоище решительным образом пресек Гоцман. Он попросту сгреб Фиму за шиворот и вывел из кабинета.
— Дава, шо за манеры?
Фима попытался вырваться из крепкой руки Гоцмана. Тот, резко остановившись, развернул его лицом к себе.
— Ты что — краев уже не видишь? Ты здесь кто?!
— Я твой друг, — быстро сказал Фима.
Секунду Гоцман молчал, потом, тяжело дыша, выпустил ворот Фимы из кулака и подтолкнул его к выходу.
— Иди. Мне Омельянчук кажное утро холку мылит… Почему здесь Фима? Отчего он всюду лезет?.. Ладно, иди-молчи…
В дежурке, в окружении телефонов, считал мух рыжий веснушчатый парень с погонами младшего лейтенанта. Он благодушно кивнул на пропуск, которым небрежно помахал у него перед лицом Фима, но тут же изумленно раскрыл рот — Гоцман стремительным движением выхватил бумажку из рук Фимы и поднес ее к глазам.
— Эт-то что? — прошипел он через секунду, тыча пропуск в нос дежурному.
— Чи… число подчищено, товарищ подполковник, — еле выговорил тот, вмиг залившись краской.
— А почему пропускаешь? — цедил Гоцман.
— Так он же ж… он… Виноват, Давид Маркович. Сильные крупные пальцы Гоцмана вмиг превратили пропуск в горку серой рваной бумаги. Горку эту Гоцман вложил в горсть дежурному.
— Еще раз пропустишь его — съешь.
— За вас, Давид Маркович, хоть Уголовный кодекс вместе с толкованиями, — покраснел еще больше парень. — Только за шо вы так?!
Гоцман собирался высказать этому растяпе все, что он думает о нем, о несении постовой службы и бдительности, раскрыл было рот… и закрыл, глядя на крупные слезы, набухшие в уголках глаз юного офицера.
— Ладно, Саня, — смущенно проговорил он. — Извини. А этого, — он кивнул на потерянного Фиму, — не пускать…
— Есть! — с готовностью козырнул рыжий Саня.
Гоцман, не оглядываясь на Фиму, стремительно шагал по улице. То и дело ему кланялись и говорили что-то приветливое, но он, против обыкновения, не замечал.