— И что? — гневно сказала Ева. — Это значит любить не могу? Думаете, я вертихвостка какая-то?!
Ева вдруг порывисто подскочила к Александру Николаевичу и впилась в его губы таким страстным и долгим поцелуем, каких Бенуа не помнил и за четверть века с Акицей. Ева томно повисла на шее начальника, потерявшего всякую волю к сопротивлению, потом так же внезапно отцепилась и закрыла лицо руками. Чем-то поведение девушки напоминало плохой кинематограф, но Бенуа снисходительно подумал — ну где еще молодая девушка, живущая одна, может набраться науки любовных отношений?
— Ева Станиславовна… Ева… Вы погубите свою жизнь с этим мужланом! Вам нужно целиком отдаться искусству, оно излечит ваши душевные раны! Я готов обо всем забыть, лишь бы вы остались здесь…
— Нет, Алексанниколаич, не могу я так. Иссохлась я вся по вам, спать не могу. Как уж говорят — с глаз долой, из сердца вон. Не забуду вас, если не уйду сейчас же.
Заломив руки, поклонница кинематографа вышла прочь и захлопнула дверь. Бедный, брошенный любящей женщиной ради какого-то тупого пролетария Александр Николаевич не мог знать, что тупой пролетарий спас ему и репутацию, и душевное равновесие.
— Зачем мужику мозги запудрила? — сердился пролетарий, покидая с невестой Эрмитаж.
— Должна же у него в жизни быть хоть одна несчастная любовь. Художники любят страдать.
— Где ты этой гадости набрался?
— Сам ты гадость. Я всю жизнь артистом стать хотел, в театре играть или в кинематографе, а меня родители в юнкера упекли.
— И ты в мошенники решил пойти.
— Мошенники — тоже артисты. Если бы Станиславский видел, как мошенники и аферисты играют, он бы всех своих артистов разогнал.
— И кто тебе аплодировать должен? Те мужики, которых ты обнес?
— Между прочим, они сами виноваты.
— Да, конечно, знаю я эту песню.
— Что ты можешь знать, гнида красная?
«Уж побольше твоего», — думал Богдан.
1920 год. Июнь.
Когда на Лассаля объявили о трагической гибели Скальберга, Курбанхаджимамедов взбесился. Он только начал подбираться к агенту ближе, выяснил, где он живет и чем дышит, и вдруг единственного человека, который хоть что-то мог знать о тритоне, убивают.
Он не стал дожидаться очередной пятницы, нашел Белку на одной из хаз и в лоб спросил:
— Недоумок, зачем ты убил Скальберга?
— Чиво?! — Белка, возлежавший на чистом белье в одежде и сапогах, выпустил в потолок дым от сигары и уставился на Курбанхаджимамедова. — Ты, поручик, в последнее время вообще слишком нервный стал. Скальберга замочили? Да туда ему и дорога, менту поганому. Но я его не валил, и братва тоже не валила, это я тебе заявляю совершенно официально! Так в протокол и запиши.
— А кто еще? Запытали до смерти, всю кожу содрали. Я же тебе говорил — не трогай легавых, только стукачей.
— Завали-ка ты хлебало, малахольный! — прикрикнул Белка. — Я тебе второй раз заявляю — не трогали мы твоего мента. Мало ли кто на него еще зуб имеет? И вообще, я что-то не понял — ты мне кто? Кореш, пахан? Я согласен, ты нам много пользы принес, когда про дружков своих рассказывал, когда объяснил, как легавку пасти, за это тебе большой рахмат, как говорится, но борзеть-то не надо. Может, это вовсе те, кто под меня работать начал. Двоих уже завалили и сообщеньица оставили, как от меня.
Курбанхаджимамедов умерил свой гнев.
— Можешь их найти? Мне срочно нужно узнать, кто мента убил.
Белка заржал:
— Может, мне еще в чеку устроиться на полставки?
— Ладно, сам узнаю. Но о миллионе можешь тогда забыть!
— Вот напугал! Да подавись ты своим миллионом!
Поручик плюнул под ноги и пошел прочь, когда Белка крикнул ему в спину:
— Больше не приходи. Увижу еще раз — кровавыми слезами умоешься.
Кого-кого, а Белку Курбанхаджимамедов не боялся. Несмотря на то что банда насчитывала с полсотни человек, половина все равно бабы и подростки, а остальные два с половиной десятка были не особенно умны. Вся их удача состояла в том, что у легавых недоставало людей и транспорта. Петроград буквально тонул в волне преступности, но все эти жулики и налетчики появились только за последние два года, у бывших честных граждан не было опыта, и попадались они раньше, чем успевали этот опыт наработать. Старые же и опытные медвежатники, воры и мошенники притаились до времени, потому что, как правило, ценили свою жизнь и мастерство. Связываться с бесшабашной шпаной, которая сегодня с тобой пьет, а завтра режет из-за норкового манто, снятого с чужого плеча, им не хотелось.