— Вася! Платов! — с тревогой в голосе тянул Леха. — Ты меня слышишь?
Платов с трудом разлепил глаза. От потери крови в голове тяжело гудело. Он мутно взглянул на Якименко.
— Живой! — обрадовался Леха. — От то ж уже нормально!.. Носилки или доску — быстро! — приказал он одному из офицеров.
— Товарищ полковник приказал сразу к нему, — осторожно вставил второй лейтенант.
— Успеет твой Чусов, — зло бросил Леха. — Ну где ж носилки?.. Чему вас учили, халамидники?..
Он вскочил и отчаянно рванул с петель дверь в ближайшую подсобку… Через минуту Платова уже несли к выходу из цеха. Его голова безразлично покачивалась в такт шагам.
— Вася! — чуть не плача, говорил ему Якименко, шагавший сзади.—Держись! Ты молодец, Васька, слышишь?! Их всех повязали, всех! Ты молодец! Вася, держись…
Платов слышал и не слышал эти слова — беспамятство подхватило его, словно морская волна, и бережно понесло туда, где не имели значения ни звания, ни ордена, ни предатели, ни бандиты…
У огромного, от пола до потолка, закопченного и давно не мытого окна, размещавшегося над заколоченной дверью черного хода, сидели на полу Кречетов и Гоцман. Давид еле дышал — при малейшем движении петля сильно врезалась ему в горло. К тому же ствол пистолета Кречетова — вернее, его собственного верного ТТ, выбитого Кречетовым у него из рук, — упирался ему в спину.
— А Фиму кто убил? — прохрипел Гоцман, еле ворочая языком.
— Я, — усмехнулся Академик. — Как только речь зашла о накладной, я понял, куда сунется с расспросами твой дружок… И бегом к Роде. Прямо в дверях столкнулся с этим… Фимой. Он только крякнуть успел… Погорячился я, конечно, не надо было его у дома Роди резать… Да побоялся, уж больно твой Фима шустрый был…
— А… Арсенин?
— Не знаю, — снова усмехнулся Кречетов. — Сказали, что утопили в море. Если хочешь, потом могу узнать, где именно…
— Ты, наверно, учился хорошо? — выдавил Гоцман.
— И учился хорошо, — спокойно, безо всяких эмоций ответил Кречетов, — и парень я способный. И в гимназии хорошо учился… и в кадетском корпусе в Белой Церкви…
— Каком корпусе?..
— Есть у англичан хорошая поговорка: «Любопытство губит кота». Но поскольку тебя оно уже погубило… Первый Русский великого князя Константина Константиновича кадетский корпус, который выпускал офицеров, преданных России, еще два года назад. Так что — честь имею, подпоручик Кречетов, выпуск тридцать второго…
— Так ты… из бывших?..
Кречетов вздохнул. Гоцман почувствовал, как пистолет в его руке напрягся.
— Нет, я из… настоящих. Сын своего отца, которого ваши убили в девятнадцатом, под Ельцом… Ты, наверное, думаешь, что революция лишила нас заводов-газет-пароходов, за это мы и мстим? Ничего подобного. У моего отца не было никакого имущества, кроме казенного… Просто он был русским офицером, который не мог примириться с хаосом, анархией и безбожием. А я — его сын… Тоже русский офицер, который воюет против Советов с оружием в руках. И будет воевать до тех пор, пока Россией правит такая сволочь, как… все вы… Все понятно тебе?! Из настоящих я, ясно?.. А вот ты… мразь…
Петля врезалась в горло Гоцмана еще сильнее.
— Так шо ж ты… с фашистами снюхался, раз ты такой… весь за Россию, а? — промычал тот.
Кречетов рассмеялся, петля чуть ослабла. — Так ведь фашисты против большевичков воевали… Что ж непонятного? Да и подучиться кой-чему у них в разведшколе полезно было…
— А как же тебя… в НКВД не раскусили, когда ты к ним пролез?
— Ну, ты же помнишь, какое время было — тридцать седьмой, тридцать восьмой, — с явным удовольствием рассказывал Кречетов. — Самые разные люди возникали из небытия и туда же валились… А раскусить меня было невозможно. Легенда чистая, сослуживцев отца не осталось, по эмигрантской картотеке НКВД я не проходил… Да и в списках кадетского корпуса меня не светили, потому что заранее готовили к переброске в Совдепию. Так что к сороковому году был я уже сержантом госбезопасности. Ну, а по легенде шел по юридическим званиям…
— И подпольщики… ничего не заподозрили? — хрипел Давид.
— Так я же старался! И поезда под откос пускал, и немцев стрелял почем зря… Плотину на Хаджибейском лимане взорвали, слышал, может быть? Румын, правда, старался не трогать, как-никак, братья по вере…
— И провалы, которые в подполье пошли в сорок втором, — тоже ты…
— Не-ет, не приписывай мне чужих заслуг, — усмехнулся Кречетов. — Это была инициатива Федоровича, кстати, старого чекиста… Это он всех сдал с потрохами.
— А Лужова ты когда вербанул?
— На фронте… Он же из Краснодара, помнишь? Казачий край… Его отца, как и моего, в девятнадцатом ваши порешили… Кого мы еще забыли упомянуть, раз уж пошел такой разговор? — хмыкнул Кречетов. — А!.. Мишку ведь твоего… тоже я.
— А вот это хрен тебе, ваше высокоблагородие, — прохрипел Гоцман. — Платов — мой комвзвода. С Мишки даже волос не упал…
Кречетов, скрывая досаду, отвернулся, взглянул в окно.
— Так на кого ж ты сейчас работаешь, а?.. Фашистов-то нет уже вроде…
— Нет, любопытен ты действительно без всякой меры, — Академик, словно играя, то натягивал петлю, то тут же ослаблял хватку: — Ну хватит, поговорили. Вот и наша машина пришла…
У черного хода остановился ГАЗ-67, из кузова джипа выпрыгнули четверо милиционеров. Трое бросились ломать дверь, водитель остался у машины.
Кречетов спустился на пару ступенек пониже, чтобы видеть дверь, вырвал из гранаты чеку:
— Бог в помощь, граждане большевички…
Взрыв откинул трех милиционеров вместе с дверью. Взрывная волна вышибла закопченное оконное стекло. Кречетов поднял автомат, целясь в водителя, но Гоцман исхитрился пнуть Академика сапогом, и очередь прошла по кузову джипа. Академик молча и сильно ударил Давида стволом ППС по зубам, тот отвалился в угол. Водитель успел скрыться за машиной и пару раз оттуда выстрелил. Остатки стекол рухнули на Гоцмана, острые осколки впились ему в кожу лба, едва не угодив в левый глаз…
— Подъем… — Кречетов зло схватил окровавленного Давида за шиворот, прикрываясь им, как щитом. — Последний выход.
В этом ты прав, Академик, подумал Давид. Выход для тебя действительно последний.
Задыхаясь, он зацепился сапогом за чугунную балясину перил и весом всего тела обрушился на Кречетова. Тот попытался было удержаться на ногах, но Давид, набычившись, изо всей силы ударил Академика окровавленным лбом в лицо. Проклятая петля врезалась в шею с неимоверной силой, но в следующий момент неожиданно ослабла — это Кречетов, выронив из рук оружие, с коротким воплем полетел из окна. Падая вслед за ним, Гоцман сумел перевернуться в воздухе так, чтобы Академик оказался внизу…
Сержант Костюченко, спрятавшийся за машиной, растерянно водил стволом пистолета туда-сюда, не понимая, в кого стрелять. И вдруг узнал в окровавленном, перепачканном кирпичной пылью человеке со стянутыми за спиной руками Гоцмана.
— Помоги… — прохрипел тот из последних сил, пытаясь приподняться.
Водитель осторожно подбежал к нему, не сводя глаз с безжизненно лежащего Кречетова, ножом разрезал шнур, стягивавший горло Давида. Тот тяжело, с присвистом вдохнул, расправил затекшие руки, осторожно стер кровь, лившую из рассеченного стеклом лба. Вынул из брюк ремень и накрепко стянул Кречетову руки за спиной. Перевернул Академика на спину, заглянул в его мутные суженные зрачки. Похоже, падение со второго этажа для него получилось все же более удачным, чем для Лужова…
Наконец Кречетов хрипло, тяжело закашлялся, задышал. Растянул губы в кривой улыбке, узнав Гоцмана, с трудом приподнялся, пытаясь пошевелить стянутыми руками. Водитель испуганно отскочил на несколько шагов, держа его на прицеле.
— Ты только не стреляй, Сережа, — хрипло выдавил из себя Гоцман. — Он еще много чего рассказать должен…
Из-за угла показались несколько милиционеров. Впереди всех бежал младший сержант Охрятин с автоматом в руках. За нарядом двигалась, пыля, черная эмка полковникаЧусова.
— Звиняйте, если шо не так… ваше высокоблагородие. — Гоцман, кашляя, похлопал по плечу Кречетова, который тщетно дергал руками, пытаясь освободиться. Тяжело поднялся, зажимая рукой бешено колотящееся сердце. Ноги подкашивались, в голове звенело. Кровь, унявшаяся на время, снова хлынула ручьем, заливая глаза.