Каждую книгу обхватывала широкая резинка. Уайлд снял одну, открыл книгу и вытащил сто пятифунтовых купюр из выемки, оттуда, где середина страниц была аккуратно вырезана. Купюры были тоже перехвачены резинкой. Он сделал то же самое с остальными книгами и выложил перед собой шесть пачек. Он не стал пересчитывать деньги. Его гонорар составлял тысячу пятьсот фунтов в качестве аванса и тысячу пятьсот фунтов по завершении работы, и Кэннинг никогда не ошибался. Поэтому он с отвращением рассматривал лежавшие перед ним три тысячи. То, что у Кэннинга через день после его возвращения появилось новое задание, само по себе предполагало наличие некоей чрезвычайной ситуации, а он пребывал в настроении, совсем не подходящем для чрезвычайных ситуаций. Он вздохнул и аккуратно подбросил первую пачку так, чтобы каждая купюра падала ему на руку. В четвертой пачке был листок бумаги, соединенный каплей клея с шестьдесят третьей купюрой. «Я увижу твою машину сегодня в шесть вечера», — гласил отпечатанный на машинке текст.
Уайлд чиркнул спичкой и стал смотреть, как записка становится коричневой, а потом сворачивается, превращаясь в ничто. Он подумал, что желание Кэннинга встретиться с ним, впервые за три года, именно в тот день, когда он сам впервые в жизни захотел с ним повидаться, было уж слишком большим совпадением. Но не таким, в котором он мог разобраться до наступления шести вечера. Он не видел никаких причин менять свои планы, а потому взял листок бумаги, написал короткое письмо и, свернув, положил в длинный конверт, затем засунул одну пачку пятифунтовых купюр в задний карман брюк, по одной в брючные карманы и по одной — в карманы пиджака. Шестую пачку он вскрыл и положил двадцать купюр в бумажник вместе с конвертом, оставив остальные восемьдесят в нагрудном кармане.
— Доброе утро, мистер Уайлд, — сказал клерк «Трасти-Сэйвингс-банк». — Хорошо выглядите. Вернулись из поездки?
— Острова Пролива, как обычно. В это время года там просто великолепно. — Уайлд передал ему восемьдесят купюр.
Еще через полмили он зашел в банк «Нэшнл провиншэл».
— Доброе утро, мистер Кларк, — поприветствовала его кассирша.
Уайлд дал ей сто пятифунтовых купюр.
— Прекрасный день для октября, не так ли? — сказала кассирша.
— Да, — ответил Уайлд.
По северной линии он доехал до Бейкер-стрит и прошел пешком до конторы Мартина.
— Доброе утро, мистер Уолтерс, — сказал кассир. — Все готово к новому сезону?
Уайлд дал ему сто пятифунтовых купюр.
— Мы уже на пути.
Клерк пересчитал деньги:
— Все на одну скачку, мистер Уолтерс?
— Да, — ответил Уайлд. — Фаворит упал у последнего препятствия.
— Вас послушать, так самому сыграть захочется, мистер Уолтерс. Неужели вы никогда не проигрываете?
— Если бы я проигрывал, то незачем было сюда приходить.
Было двенадцать минут первого.
Уайлд поел в «Парамаунт-грил». Углубившись в стейк на косточке, он вдруг понял, что чувствует себя напряженно. Поездка к Кэннингу напоминала о томительной дороге, ведущей в кабинет директора школы. Кэннинг не только руководил организацией, он воплощал собой предельную авторитарность викторианского истеблишмента: то, что было хорошо для страны Кэннинга, непременно должно было быть хорошо и для всего остального мира. Чтобы Энтони Хогарт Кэннинг когда-либо усомнился в ценности того или иного мотива или решения, было попросту невообразимо.
Уайлду пришла в голову мысль, что он вызывает в себе ненависть, почти так же, как делал это на задании. Он допил вино и пошел в «Мидланд» со своей последней тысячей. Молодая женщина улыбнулась ему, но ничего не сказала. Судя по размеру текущего счета, мистер Уайлд был очень важным человеком, который редко вступал в праздные разговоры.
Было половина третьего. Теперь Уайлд пошел к Бутчеру. По средам днем спортивный зал был закрыт для всех, кроме него. Он поработал час, потом переключил внимание на деревянный манекен в рост человека. На грубо вырезанной фигуре свободно болтался костюм из мешковины. Уайлд ударил правой рукой, целя туда, где шея соединялась с плечом.
— Ты никак не сосредоточишься, Джонас, — сказал Бутчер. — Ты должен ударить его не только мышцами, но и мыслью.
Уайлд снова размахнулся и зарычал. Бутчер снял мешковину. От плеча вниз до середины груди цельное дерево треснуло.
— Так-то лучше, — сказал он.
Уайлд вернулся в квартиру, принял душ, переоделся во фланелевые брюки свободного покроя и спортивную куртку, подумав, добавил старый плащ-накидку, взял трубку и табак и пошел к гаражу. Ехал он медленно.
Дом Кэннинга находился в Пимлико и представлял собой высокое, узкое здание георгианской эпохи, имевшее в среднем по две комнаты на этаже. Кэннинг купил его по дешевке четыре года назад, сразу же после женитьбы. Оно требовало основательного ремонта, и новый хозяин потратил небольшое состояние, избавляясь от сухой и мокрой плесени, а также от жуков-древоточцев. Еще он посчитал необходимым обновить крышу и провести центральное отопление. На деньги, которые он потратил, можно было купить особняк за городом, но теперь он, очевидно, владел тем, что хотел иметь, — городским домом «с особым выражением лица». Уайлд предполагал, что Кэннинг, будучи государственным служащим и обладая абсолютной уверенностью в будущем, представлял себе уход на пенсию не столько в терминах снижающейся работоспособности, сколько в терминах возрастных перемен, которых следует достичь. Но до шестидесяти пяти ему еще было далеко, и к тому времени эта вавилонская башня сильно вздорожает, если район будет по-прежнему развиваться.
Теперь эстафету траты денег перехватила миссис Кэннинг. Она увлекалась антиквариатом. Уайлд тщательно изучил дверной молоток, который мог оказаться очень старым. Молоток, однако, не был старым, и Уайлд без опаски постучал им в дверь трижды.
Дверь отворилась. Уайлда вновь охватило чувство принадлежности к огромному, безликому пролетариату. Шестиклассник и жена директора школы. Барбара Кэннинг была наполовину младше своего мужа, высокая и стройная, с мягкими золотистыми волосами, с холодными чертами лица и еще более холодным акцентом. Она была продуктом привилегированных школ и нашла Кэннинга на швейцарских или лондонских сезонах. Когда Уайлд встречал ее прежде, три года назад, она все еще была склонна вставлять в каждое предложение словечко «супер», а когда умолкала, культивировала умение демонстрировать ледяное достоинство. При виде ее ему вспоминались невероятно хладнокровные молодые матроны, перелезающие через борт тонущего «Титаника» в прозрачных ночных рубашках. Как и все остальные женщины, Барбара Кэннинг навела Уайлда на мысль о возможности сломать ее ледяное спокойствие, если когда-нибудь представится случай. Он гадал, что бы сказал или сделал тогда Кэннинг, и решил, что реакция его жены оказалась бы гораздо более интересной. На ней была роскошная нефритово-зеленая блуза и висячие серьги. Он решил, что ее цвет — вереск.
— Должно быть, вы мистер Уайлд? — Барбара Кэннинг не могла решить, насколько гость ей не нравится. Сам-то он ей нравится, подумал Уайлд, но не нравятся его плащ-накидка и мешковатые брюки. — Муж сказал мне ожидать вашего приезда. — Она взглянула на «остин-хили». — Это ваш автомобиль? Он довольно привлекателен, не так ли?
— Она.
— Прошу прощения?
— Машины неизбежно женского пола, — сказал Уайлд. — А эта — в большей степени, чем другие.
Взгляд Барбары Кэннинг вернулся к его лицу.
— Вам лучше подняться наверх, — сказала она и направилась вверх по лестнице. У нее были очень красивые икры. — Я видела вас раньше.
— Около трех лет назад.
— Так давно? — Барбара Кэннинг провела Уайлда в узкую гостиную. Он подумал, что находившаяся там кушетка, возможно, относится ко времени Людовика XV, зато стулья более поздние. Ни кушетка, ни стулья не производили впечатления комфортабельных. Паркетный пол был отполирован до блеска. — Не хотите ли выпить, мистер Уайлд?