Он продал свое имущество на Джерси, переехал на Гернси и стал простым связным, и номинально, и фактически. Это было мне на руку. Я мог отдавать какие угодно приказания без малейшего риска быть разоблаченным и, поскольку на меня работал Джонас, чувствовал, что можно развернуться. Я не мог бы торговаться с правительством, не выдав себя; они думали, что все еще имеют дело с Рэйвенспуром, и в любом случае для них мы были только одним из отделов. Но я решил, что смогу продать услуги организации за границу за очень неплохие деньги. Признаю, что был в то время чересчур амбициозен. Поначалу мне это не нравилось. Деньги были хорошими, но появился контроль. Они хотели быть в курсе дел. Особенно в том, что касалось Джонаса. Они очень внимательно изучили его и дали ему как раз то, что он хотел, и он заглотнул наживку целиком. Но должен признать, она действительно милашка, а, Джонас?
Уайлд пожирал Стерна глазами. Чувства, которые он испытывал, были столь сильны, что ему казалось, он сможет порвать свои путы одним усилием, но бесполезное напряжение только ослабило бы его еще больше.
Стерн улыбнулся:
— А затем им потребовалось пробное убийство американского агента в Гайане как доказательство моей состоятельности. Что ж, это тоже было не трудно. Но чего они действительно хотели, так это взять организацию под свой контроль и поставить своих людей в самое сердце британской разведки. У меня просто дыхание от этого перехватило, и все же, как и все грандиозные замыслы, это было до смешного просто, учитывая мое содействие (вспомните о положении, которое я занимал в организации).
— И вы пошли на это, — сказала Марита.
Стерн пожал плечами.
— Может быть, Джонас говорил вам, я очень хорошо играю в шахматы. Помимо других полезных вещей, шахматы учат терпению. Если вы совершили ошибку, вряд ли будет разумно тут же начать жертвовать фигуры. Гораздо мудрее быть терпеливым и подождать, пока твой противник не совершит ошибку. Очень мало шахматных партий проходит совсем без ошибок, даже на самом высоком уровне.
— По-моему, вы дурак, — сказала Марита. — Поставить себя в зависимость от них.
— Подождем и посмотрим. Если вы мудрая женщина, то сможете подождать и посмотреть вместе со мной. Вы все равно мне расскажете то, что я хочу, рано или поздно. Почему не сейчас? Я не хочу знать так уж много. Вас поместили в центре маршрута, чтобы расстроить чьи-то планы. Очевидно, не имея в виду никого конкретного, иначе можно было бы просто устранить его. Из этого я заключаю, что ваш начальник сам находится в некотором неведении.
Вполне очевидно также, что вы работаете не на британское правительство. Во-первых, вы — американка, а во-вторых, они все еще считают, что Питер управляет организацией. Зачем тогда посылать вас? Чтобы Джонас думал, что вы под началам у Кэннинга? Должен сказать, возможно, я недооценивал Кэннинга. Я всегда считал его казначеем организации, не больше. Но теперь, когда я анализирую прошлое, мне кажется, что убийство американского агента или приказы устранить Сталица могли его встревожить. У него появились сомнения. Хотя, поскольку Кэннинг по-прежнему считает, что организацией руководит Рэйвенспур, послать вас жить с ним было равносильно смертному приговору, если бы Рэйвенспур действительно оказался виновен. Итак, я хотел бы знать, на кого вы работаете. Также я хотел бы знать, есть ли у вас там еще такие же, как вы, и где находится это «у вас там». Всего три ответа, Мари, и будущее ваше станет гораздо менее мрачным.
Марита размышляла:
— Вы лично убили Рэйвенспура?
— Я не особенно горжусь этим. Он был моим другом. За десять лет мы не сказали друг другу ни слова. Встретившись на улице, мы должны были бы сделать вид, что незнакомы. Вполне понятно поэтому, что, увидев, как я иду по садовой дорожке, он в изумлении уставился на меня, а увидев пистолет, беспомощно протянул руки, вот так. В кулаке у него были зажаты свечи от машины. Действительно, довольно неловкое зрелище.
С Балвером все было просто. Я избавился от него в прошлую субботу, незадолго до того, как мы покинули Пул. Мы находились на середине Ла-Манша, и видимость была плохая. Я попросил его проверить лаг и ударил по затылку. Он упал за борт. Я менял курс около трех раз, чтобы удостовериться, что он не всплыл. Полагаю, в конце концов его тело где-нибудь прибьет к берегу, но к тому времени яхта уже будет затоплена, и все решат, что он утонул вместе с ней. Затем я поплыл к тому месту, где меня уже ждал Мэтсис. Мы прибыли сюда, застрелили Питера и дождались Джонаса. Признаюсь, это была единственная часть операции, которая вызывала у меня беспокойство. Не только потому, что пришлось торчать в Сент-Питер-Порте во время расследования убийства, хотя я был уверен, что между Питером и мной нет никакой связи. А больше прочего потому, что предстояло иметь дело с самым трудным человеком.
Как вы догадываетесь, сегодня утром я совсем не был рад, увидев, как он идет по сходням. Его возвращение означало, что он добрался до Сталица и в очередной раз смог улизнуть, несмотря на американцев. Это означало, что он так же хорош, как я и подозревал. Поэтому я попытался его ошеломить, сбить с толку, чтобы заманить на лодку. Если у Джонаса и есть недостаток, то это некоторая, так сказать, негибкость, жесткость, благодаря которой его сравнительно легко на короткое время нейтрализовать. Только сегодня утром это не сработало. Такое впечатление, что он чуть ли не ожидал, что Рэйвенспур мертв. Но знаете, даже это было для меня огромной удачей. Пока Джонас мне не открыл правду, я думал, что вы действительно племянница Питера, что старикан просто решил немного расслабиться. Я собирался уплыть отсюда и забыть о вас. Джонас убедил меня, что имеет смысл с вами поговорить.
— Безусловно, — сказала Марита.
— Итак, теперь я хочу, чтобы вы ответили на три моих вопроса.
Марита облизала рот и плюнула. Слюна попала Стерну прямо между глаз. Он даже не шевельнулся. Просто встал с койки и вытер лицо платком.
— Я займусь ею! — крикнул он Мэтсису. — Иди сюда и приготовь все для допроса молодой женщины.
Мэтсис заставил Мариту сесть на пол каюты, у мачты, и на этот раз обвил веревку вокруг ее талии несколько раз, туго затягивая после каждого витка, так что она очутилась в неестественно прямом положении, — руки прижаты к бокам, шевелиться могли только ноги и голова. Начинало смеркаться, и даже из люка падало совсем мало света. «Реджину А» сильно качало, а когда находила волна, по ней словно бы пробегала дрожь от носа до кормы. Уайлд решил, что течение поворачивает. Пройдена ли уже юго-западная оконечность острова?
Марита пристально смотрела на него. Она не могла заговорить, пока рядом с ними находился Мэтсис, но пыталась удержать его внимание, заставить его понять то, что она собиралась сказать, когда они были одни в каюте. Он покрутил головой, но не смог найти вокруг ничего, способного вселить надежду. Он был все так же крепко связан, а она и вовсе обездвижена.
Примерно полчаса Мэтсис лежал на койке, глядя на женщину, затем поднялся и вышел на палубу. Уайлд посмотрел на Мариту. Она терлась о мачту, пытаясь развернуться.
— Джонас, — прошептала она. — Я хочу дотянуться до косынки пальцами ног и перебросить ее на тебя. Джонас…
В каюту спустился Стерн. Он повесил дождевик в шкаф, вытер полотенцем лицо и волосы и сел на койку. Выглядел он устало.
— Костич, вы дура, — сказал он. — Людям обычно хочется, чтобы их помнили героями. Умереть действительно неприятной смертью и затем исчезнуть без следа просто глупо.
Марита облизала губы. Уайлд изловчился и наконец увидел платок, который лежал на полу, возле койки, менее чем в восемнадцати дюймах от бедра Мариты.
— Человек, придумавший этот метод, — продолжал Стерн, — верил, как я уже говорил, в постепенное усиление боли. Он бы начал с мизинца на ноге, затем перешел на соседний палец и так далее. Затем он поднялся бы по ноге к бедру. Если бы и этого оказалось недостаточно, он принялся бы за другую ногу. Он утверждал, что при таком методе жизненно важные органы и мозг остаются нетронутыми, в то время как медленно накапливающаяся масса боли заставляет жертву заговорить. Возможно, он был прав, но это очень длительный процесс, и потом, он был скорее ученым, а не следователем-практиком. Его больше интересовала способность разума противостоять боли, а не получение ответов.