– К весне все самой собой рассосется, – сказал он Бену. – Растает, вместе со льдом.
– А если нет? – спросил Бен. Они опять обедали вдвоем в кафе-автомате. – Если оно так и будет тянуться, что ты тогда станешь делать?
– Все не так просто.
Фаррелл отвел глаза от лица Бена и занялся исследованием таинственных, топких глубин своего мясного пирога.
– Беда в том, – сказал он, – что я ее слишком хорошо знаю. Вот где я действительно промахнулся. Не следует залезать человеку в душу, если не собираешься в том или ином смысле остаться с ним надолго. Встречайся, расставайся – если ты сохраняешь при этом полное невежество, тогда все в порядке, а узнавать человека по настоящему не стоит.
Примерно за неделю до полнолуния Лила становилась нервной и крикливой и оставалась такой до дня, предшествовавшего метаморфозе. В этот день она неизменно бывала с ним ласкова, в ней проступала безысходная нежность – такая, как если бы им предстояла долгая разлука; однако назавтра она погружалась в молчание, произнося что-либо лишь когда избежать этого было невозможно. В последний день ее непременно одолевал насморк, она казалась бледной, дерганой, больной, но все равно уходила на работу.
Фаррелл питал уверенность, хотя она никогда не говорила об этом, что превращение в волчицу, как правило, дается ей легко, а вот возвращение в человеческий облик – мучительно. Перед самым восходом луны она раздевалась догола, вынимала из волос заколки и застывала в ожидании. Фаррелл ни разу так и не смог заставить себя не зажмуриваться, когда она тяжело брякалась на четвереньки, но в предшествующие этому мгновения он иногда успевал заметить возникающее на ее лице выражение, которого он никогда больше не видел, разве что в минуты любви. И каждый раз оно потрясало Фаррелла, ибо было выражением невиданного счастья, вызванного тем, что ей больше не нужно быть Лилой.
– Я ее знаю, понимаешь? – пытался он втолковать Бену. – Она любит цветные фильмы, но единственно потому, что волки не различают цветов. Она терпеть не может «Модерн Джаз Квартет», но пару дней после полнолуния только его и слушает. И все остальное в этом же роде. Никогда не пьет помногу на вечеринках, потому что боится проболтаться. Мне просто трудно уйти от нее, вот в чем дело. Придется тащить с собой все, что я о ней знаю.
– А управляющего она боится по-прежнему? – спросил Бен.
– О, Господи, – сказал Фаррелл. – В последний раз она угробила его пса. Красивый такой был далматин. Она не знала, чья это собака. Теперь, завидев ее, он не прячется, а награждает ее таким взглядом, будто вот-вот зарежет. Что он по– настоящему умеет, так это ненавидеть, у него к этому дар от природы.
Он встал и начал натягивать плащ.
– Лучше бы он ее мамашей занялся. Хоть какая-то была бы польза. Я тебе не говорил? – она теперь желает, чтобы я звал ее Берникой.
– Фаррелл, – сказал Бен, – я бы на твоем месте бежал из страны. Честное слово.
Они вышли под февральскую морось, которая никак не могла решиться, чем ей стать – дождем или снегом. До самого угла, на котором он сворачивал к своему магазину, Фаррелл молчал. И только там почти неслышно сказал:
– Нужно быть черт знает каким осторожным. Кому интересно знать, во что иногда превращаются люди?
Настал май и настала ночь, когда голая Лила снова застыла перед окном в ожиданьи луны. Фаррелл возился с посудой, с пакетами для отходов, кормил кошку. В эти минуты он всегда испытывал неловкость. Он как раз спросил у нее: «Как по-твоему, сохранить остатки риса?» – когда звякнул телефон.
Звонила мать Лилы. Она теперь названивала по два-три раза в неделю.
– Это Берника. Ну, как там нынче мой ирландец?
– Все нормально, Берника, – сказал Фаррелл.
Лила вдруг закинула назад голову и мощно, с подвыванием выдохнула воздух. Кошка беззвучно зашипела и смылась в ванную комнату.
– Звоню, чтобы заманить вас к себе в эту пятницу, – продолжала миссис Браун. – Ко мне собирается пара старых друзей, и что если не будет никого помоложе, мы так и просидим весь вечер, разговаривая о том, по какой причине у Прогрессивной партии ничего не клеится. Они из этих, знаете, закаленные левые. Так что если тебе удастся уговорить нашу девушку, чтобы она провела вечерок в Скуоресвилле…
– Я у нее спрошу.
«Как она это делает, жуткая баба? – думал он. – Каждый раз, разговаривая с ней, я ощущаю себя женатым человеком. И ведь вижу ее насквозь и ничего не могу поделать.»
– Утром переговорю с ней, – сказал он.
Лила дергалась в лунном свете, то ли танцуя, то ли пытаясь не утонуть.
– А, – сказала миссис Браун. – Ну да, конечно. Пусть она мне перезвонит.
Она вздохнула.
– Это такое утешение, знать, что ты рядом с ней. Спроси, не будет она против, если я приготовлю фондю.
Волчица из Лилы получалась красивая: высокая, широкогрудая для самки, движущаяся легко, будто вода, стекающая по скале. Темно– бурая, при определенном освещении отдающая в красноту шкура с белыми пятнами на груди. Глаза бледно-зеленые
– такой цвет приобретает небо, когда близится ураган.
Обычно Лила убегала, едва завершив превращение, потому что не любила показываться ему в волчьем обличьи. Но сегодня она неторопливо приблизилась к Фарреллу, двигаясь как-то странно, чуть ли не приволакивая задние лапы. Она подвывала, негромко и тонко, и смотрела мимо него.
– В чем дело? – глупо спросил он.
Волчица заскулила, улезла под стол и принялась тереться боком о ножку. Потом улеглась на пол, перекатилась на спину, при этом звук, трепетавший в ее горле, обратился в странный тоскливый тонкий вопль – не в вой охотящегося волка, а в призывную трель, становящуюся дыханием.
– О Господи, перестань! – с трудом выговорил Фаррелл. Но волчица села и снова завыла, и откуда-то с берега реки ей ответила собака. Волчица помахала хвостом и заскулила.
Фаррелл сказал:
– Ужин будет готов ровно через две минуты. Что с тобой такое?
Из квартиры вверху послышалась топотня, приглушенные испуганные голоса. Еще одна собака завыла, уже поближе, и волчица немного придвинулась к окну, извиваясь, не отрывая зада от пола, словно пытающийся улепетнуть, еще не научившийся ходить младенец. Она через плечо оглянулась на Фаррелла, ее колотила буйная дрожь. Повинуясь внезапному порыву, он схватил телефонную трубку и позвонил ее матери.
Глядя, как волчица, раскачиваясь и стеная, ползет по полу, он описал ее действия миссис Браун.
– Я ее никогда еще такой не видел, – сказал он. – Не понимаю, что с ней.
– О мой Бог, – прошептала миссис Браун. И объяснила ему – что.
Фаррелл молчал, и миссис Браун зачастила:
– Этого уже так давно не случалось. Шехтман дает ей таблетки, они наверное кончились или она их забыла принять, она всегда все забывала, с раннего детства. Вечно оставляла термосы в школьном автобусе, а на уроки фортепиано…
– Лучше бы вы мне раньше сказали, – откликнулся Фаррелл. Он с опаской подступал к открытому окну. Зрачки волчицы пульсировали в такт ее учащенному дыханию.
– Да разве о таком рассказывают! – подвывала у него в ухе мать Лилы. – Как, по-твоему, я себя чувствовала, когда она притащила домой своего первого ухажера…
Фаррелл уронил трубку и рванулся к окну. Он когда-то занимался бегом в закрытых помещениях, так что мог бы и успеть, но волчица повернула к нему морду и рыкнула так грозно, что он отпрянул. Когда он достиг окна, волчица была уже двумя площадками пожарной лестницы ниже, а на улице кто-то нетерпеливо подтявкивал, ожидая.
Миссис Браун, кружась и раскачиваясь над самым полом, услыхала далекий вопль Фаррелла, немедленно сменившийся гулкими ударами в дверь. Незнакомый надорванный голос орал в промежутках нечто неразличимое. Мимо трубки громко протопали ноги, Фаррелл открыл дверь.