– Вот что, – говорит Белль, – уж не знаю, где ты обрела такую сноровку. Ты еще очень молода. Но умелая – на голову выше любой из моих женщин. Скорость твоей работы, ловкость рук… Я тут размышляла, как бы тебя наградить. Я не могу платить тебе больше, чем другим, – иначе здесь случится бунт, но я вполне могу вытащить тебя из той лачуги, в которой ты ютишься на Ле-Бон-стрит. У меня в доме есть чердак, который почти не используется. Я могу его немного обставить. Много денег я с тебя за него не возьму.
Лили ошарашенно смотрит на Белль. Она никогда не бывала в доме Белль Чаровилл на Севен-Дайлс[6], но слышала, что о нем говорят, – мол, есть там роскошный будуар, с каким не сравнится ни один другой в Лондоне: потолок выкрашен в кроваво-красный цвет, кровать увешана бирюзовыми кистями, а вокруг сплошные зеркала…
В кабинете Белль слишком тепло, от чего у Лили кружится голова. Ей хотелось бы опуститься на жесткий стул, на котором так часто сменяются мужчины в темных пальто – банкиры, адвокаты и торговцы, что всматриваются в балансовые ведомости и накладные, – но она все же стоит. Она думает о том, как может измениться ее жизнь, поселись она у Белль на Севен-Дайлс, – или, вернее, старается не думать об этом, потому что знает: жить так, чтобы соответствовать этому месту, у нее не получится. Ее подвальная комнатка ничего от нее не требует – только существовать там, в полутьме, терзаясь мыслями о совершенном преступлении, переживая его раз за разом, дожидаясь того дня, когда она и то убийство вырвутся из мрака на свет. И тут ей в голову приходит мысль, что, может, лишь тогда – когда все станет явным и будет подвергнуто суду – она обретет свободу.
– Ну? – спрашивает Белль. – Не предпочтешь ли мой чердак своему погребу?
– Вы очень добры, – отвечает Лили. – Но я, кажется, немного приболела. И лучше мне остаться там, где я сейчас живу, пока я не поправлюсь.
– Хорошо, – говорит Белль. – Как тебе угодно. Но ты уж съешь чего-нибудь. Я не могу допустить, чтобы ты угасла. Ардитти выпорет меня своей мухобойкой, если парики не будут готовы к генеральной репетиции.
В воскресенье в церкви очень мало прихожан, потому что город завален снегом. Пусть алтарник и прокопал дорожку через кладбище ко входу в церковь, но к ней со всех сторон ведет множество тропинок, утопающих в глубокой белизне, в которой никто и ничто не сможет двигаться без помех и только птицы тщетно высматривают темные прогалины.
Лили помнит, как снег пластами, будто глазурь с пирога, падал с пихт на пути в Свэйти, и погода ее не пугает. Она просто накидывает на голову шерстяную шаль и в очередной раз идет в церковь. Подол ее пальто намокает и становится тяжелым, но выбеленный церковный дворик кажется ей красивым: снег все уравнивает и смягчает. Она наклоняется и, зачерпнув горсточку снега, отправляет ее в рот и вспоминает вкус щербета и песни Нелли на морозе.
Она заходит в церковь, склоняет голову, а затем бросает взгляд вверх, на свой любимый витраж, изображающий сеятеля с корзиной кукурузного зерна. Ей нравятся его сильные мускулистые ноги, виднеющиеся из-под рабочего кафтана, и мягкий жест его руки. Птицы парят над ним, золотистые в утреннем свете.
Она проходит вперед по нефу к скамье, где всегда сидит – в пятом ряду. Становится на колени и молится о том, чтобы незнакомец вернулся вопреки непогоде, и, поднявшись на ноги, оборачивается, уже зная, что он здесь. Разумеется, он смотрит на нее, и сейчас, впервые за все время, она не отводит глаз. Она видит, что он довольно зауряден внешне, темные волосы уже редеют на висках, галстук повязан небрежно, но лицо чисто выбрито и выглядит открытым, а глаза большие и пристально смотрят на нее.
Сердце Лили пускается вскачь. Теперь, когда он здесь, ей хочется большего. Ей хочется дотронуться до его руки. Хочется сказать ему, что, кроме как к нему, ей некуда больше податься в этой жизни. Но она заставляет себя отвернуться и раскрыть молитвенник, когда вступает орган и служба начинается как обычно: взойдя за кафедру, викарий замирает и с суровым видом смотрит на всех с высоты, иногда зажмуривая один глаз, будто прицелившись в кого-то, словно лучник.
Голос у викария громкий. Ибо Твое есть Царство и сила и слава! Это утверждение произносится так, будто это королевская декларация, и Лили представляет, как великая молитва выпархивает из этой церкви, взмывает над побелевшими могилами и долетает до самой реки, где с каждым мигом на поверхности воды разрастаются кристаллики льда, которые сливаются в плавучие островки, что сдавливают бока лодок и баркасов. И вот там-то, у реки, думает она, ей хотелось бы очутиться вместе с незнакомцем, позволить ему взять ее за руку и спросить, как ее зовут, и они одновременно вспомнили бы, что постепенно, медленными водоворотами и приливами, Темза неизбежно вытекает в море…