— Дейзи — умная девочка. Не будет она себе жизнь калечить.
— Даже если бы я поверила, беда еще в том, что она регулярно напивается. Насколько мне известно, там и наркотиками балуются. Один раз потеряет над собой контроль — и все! Ладно, хватит. Мы зачем сюда приехали? Чтоб хоть на полдня забыть о своих проблемах, так ведь?
Фрэн сразу заметила, как по моему лицу скользнула тень, и пристально на меня посмотрела.
— О чем думаешь, Иллон? У тебя с Финианом что-то не так? — После двадцати пяти лет близкой дружбы во всем, что касалось меня, инстинкт Фрэн срабатывал безошибочно.
— Все в порядке. — Мне не хотелось ей говорить.
— Свадьба отменяется? — Она даже как будто обрадовалась. Фрэн и раньше не одобряла мой выбор, считая, что Финиан годами морочил мне голову. Однако с тех пор как мы объявили о помолвке, она вела себя сдержанно.
Я покачала головой.
— Понимаешь, о свадьбе вообще сложно задумываться. С точки зрения Финиана, она только мешает чему-то более для него важному.
— А для тебя это новость? Все мужики такие.
— У него это иначе, чем у других. Сейчас он загорелся каким-то проектом и не знает, как совместить его с женитьбой. Наверное, оттого, что за столько лет привык к независимости — реализует собственные замыслы, принимает собственные решения. Когда он затевал Брукфилд, ни к кому за советами не бегал.
— То есть ты хочешь сказать, что он честолюбив, упрям и все делает по-своему, правильно?
Я кивнула.
— Тебе такое никого не напоминает? — Фрэн опустилась на коврик и снова принялась за рисунок. Ей не требовался ответ; она хотела, чтобы я задумалась.
Обязательно поразмыслю, только не сейчас. Мы здесь, чтобы забыть о своих проблемах, она сама сказала. Я придвинула к ней бутылку с остатками вина. А мне еще за руль садиться.
Как только я взяла блокнот, прилетела божья коровка, привлеченная пятном желтой краски, с которой я экспериментировала, добиваясь нужного оттенка. Пока она ползала по засохшему мазку, я вдруг подумала — будто раньше не знала, — какое странное для жучка название. И не потому что «коровка», а потому что «божья». Вспомнила легенду, как это случилось. Когда-то фермеры молились Пресвятой Деве, прося спасти урожай от нашествия насекомых. И тогда ее Сын послал им маленького пожирателя вредителей посевов. Красные крылья и семь черных пятнышек на них должны были напоминать людям о красной мантии и семи скорбях Богородицы. А еще я вспомнила, что традиция изображать Деву в голубой накидке не всегда соблюдалась в прошлом.
Потеряв интерес к непонятной желтой субстанции, божья коровка приподняла надкрылья, распустила крылышки и — вжжж! — улетела на поиски пыльцы и нектара, благо диких цветов вокруг было достаточно. Названия многих цветов, как и ее собственное, ассоциировались с Девой Марией. Они росли повсюду — в лугах, в лесу, по речным берегам, на дорожной обочине. В детстве отец водил брата и меня на прогулку за город и нам их показывал. Как только они не назывались: «локоны Девы», «капли молока Марии», «платье», «мантия», «туфелька», даже «пуговки»! Для имен нет ни языковых, ни географических границ — их встречаешь в гэльском, немецком, французском. Они напоминают о временах, когда почитание Марии было так велико, что сегодня представить невозможно. Люди посвящали ей все — от полевых и лесных цветов до величественных соборов. Именно к тому периоду относилась статуя, найденная в подземном склепе. Как образу самой почитаемой и любимой в истории женщины, ей не могли не приписывать чудесных свойств. Но тогда снова напрашивался вопрос: почему она оказалась под землей рядом с другим гробом и тем, кто в нем лежал?
Где-то через час после того, как мы снова взялись за кисти, я поняла, что за нами наблюдают. Когда занимаешься живописью на природе, люди часто подходят полюбопытствовать, что ты делаешь, но сейчас был не тот случай. Хотя бы потому, что наблюдавший не стоял рядом. Он разглядывал нас, прислонившись к парапету моста.
Я подтолкнула Фрэн локтем, и она посмотрела в ту сторону. Человек на мосту перевел взгляд на дорогу, потом снова на нас, будто нервничал из-за нашего присутствия.
— По-моему, я знаю этого парня, — сказала Фрэн. — Что он все дергается?