- Тетушка, что случилось? - взгляд Вито мечется от Марии к Паоле, но не находит объяснения, что же тут за беда такая.
- Ничего, - голос Марии был спокоен, но на лице я заметил тень тревоги... или я просто уже знал, что замечать? - А с чего ты решил, что что-то случилось?
- Но вы же послали за мной... - Вито повернулся ко мне, словно за подтвеждением. Гвидо уже было так плохо, что он даже поздороваться не мог, совсем повиснув на нашем провожатом. Мне этикет был пофигу, я молча смотрел на донну Марию, стараясь сделать взгляд по-многозначительней и по-таинственней.
- Вот этого юношу? - сразу же схватывает на лету Мария. - Нет, я никого не посылала за тобой.
- Но он сказал...
- А кто это? Погоди, может юноша сам представится и объяснит, что тут происходит.
- Он сказал, что с Паолой беда... будет, если не поспешить... и вот какой-то сверток... он же сын Грицко...
Мария с Паолой быстро переглянулись и тетушка с прищуром уставилась на меня.
- Я не знаю такого имени. С Паолой, значит, беда? - она подошла вплотную ко мне. - И что же за беда, сын Грицко? И кто такой Грицко?
Я пожал плечами. Действительно, почему Грицко? Я ведь мог и Вано, и Резо, и Петро сказать. Назваться сыном Джордано Бруно мне даже сам не знаю что, но не позволило.
- Представления не имею. Но про беду - это правда. Донна Мария, Гвидо ранен, нельзя ли попросить Паолу помочь ему, а я пока вам все объясню?
- Паолу? - опять быстрый перегляд.
- Ну да. Ведь она уже пробовала лечить?
Лицо Марии каменеет.
- Кто ты такой? - у, таким тоном можно темной ночью до инфаркта напугать.
- Меня зовут Ружеро, и я принес вот это для Королевы Светляков. - я протянул ей сверток с продуктами и фляжку с водой. - На ужин. Ведь сегодня 15-е августа, ночь полной луны.
Мария развернула сверток. Ей было достаточно беглого взгляда.
- Вито, - сказала она не отворачиваясь от меня. - Отведи раненого в комнату к Паоле.
- Тебе надо сеть забрать. - сказал я ему когда парень спустился обратно. Вито был в полной растерянности, это читалось на его лице. Тут явно что-то происходило, а он ничего не понимал, и он собирался начать это выяснять. Но ни мне, ни Марии это было не нужно.
- Иди. - подтвердила Мария и с нажимом повторила, - Иди, Вито. Иди. Забери сеть. Возвращайся после заката. Лоренца, пойди с Вито, поможешь ему. Паола, - повернулась она к старшей девочке, когда брат с сестрой вышли за дверь. - Займись раненым.
Паола молча кивнула, бросив на меня подозрительный взгляд, и поспешила вверх по деревянной лестнице. Мария подождала, пока она не уйдет, и бросила мне:
- Пойдем на кухню. Мне нужно закончить готовить ужин, ну а ты пока расскажешь мне, кто ты такой и что все это значит.
Я без споров последовал за ней, внутренне усмехаясь. Ужин... да, ножом она ловко владеет. И не только рыбьим трупикам может не поздоровиться. Когда я в позапрошлый раз не угодил ей с ответом, она меня чуть не прирезала насмерть. Но теперь я к ее вопросам был готов. Не обращая внимания на то, что взятый ею тесак явно был неудобен для нарезки овощей, я спокойно сел на скамью рядом.
- Рассказывать, кто я такой слишком долго, донна...
- Так я и не тороплюсь и тебя не гоню. Пока ужин сготовлю, пока поужинаешь с нами... Кстати, что ты там про ужин-то какой-то плел? И зачем ты мне вот это принес?
Я покачал головой.
- Чтобы замесить тесто и испечь его полумесяцами для трегвенды, разумеется. Как и заповедано:
мужчины и женщины в свете костров
очистят тела наготой благородной,
покуда последний из давних врагов
не ляжет покрытый землёю холодной.
во мраке игру Беневенто начните
и трапезу ночи вы так освятите...
(перевёл вот с этого оригинала:
Pero uomini e donne
Sarete tutti nudi, per fino.
Che non sara morto l'ultimo
Degli oppressori e morto,
Farete il giuoco della moccola
Di Benevento, e farete poi
Una cena cosi)
- А времени не так уж много, донна Мария. По крайней мере, чтобы рассказать все, да так, чтобы вы поверили. Давайте, чтобы не ввергать вас в соблазн пырнуть меня этим ножом, сразу скажу вам, что я не только не шпион инквизиции, но и вообще не католик.
- Да будь ты хоть иудей, мне-то что инквизиции бояться?
- Пока ничего. Я же сказал, что беда еще только случится. А пока они ничего не знают о двух стрегериях, тетушке и молодой племяннице... но-но! Не спешите меня убивать, донна. Узнают они не от меня, а, как всегда, от ваших добропорядочных соседей. Осторожней надо быть, донна.
Я пытаюсь успокоить себя, свою совесть. Пытаюсь убедить в том, что я не вру, в первую очередь себя. Да, скорее всего ведьм бы все равно схватили. Да, скорее всего их заложили бы именно соседи. Хотя ничем, кроме целительства, они не занимались... ну, тетка, конечно, участвовала в чествованиях Дианы с непременными оргиями после освященного ужина, а Паола пока еще была мала для этого. Их наверняка скоро повязали бы и без меня. Но... но. Вот именно, что но. Это в погоне за мной сюда придут псы господни. Это из-за меня допросят соседей и те, мешая правду с полным бредом, будут топить соседку, у которой не раз просили помощи то со сглазом, то с несварением. И девочку, которая по неосторожности залечила соседскому котенку загноившиеся глазки, не забудут. Это именно из-за меня эту женщину, девочек и мальчишку схватят и будут пытать... Но мне-то что делать? Мне-то где еще искать помощи, чтобы вырваться из этого долбанного дня сурка? Меня когда перестанут убивать? Мне некуда больше бежать. Меня обложили так, что я нашел только одну узенькую лазейку. И я надеюсь, что на этот раз псы останутся с носом.
Стрегерия со вздохом отложила тесак в сторону.
- Ты ничего не сказал о себе, кроме имени.
- Моя история... она либо очень долгая, либо очень короткая. Они разные, и каждая из них будет правдива. Я и сам не знаю, которая именно более заслуживает внимания, и какую можно назвать настоящей. Рассказывать обе слишком долго и лишь запутает и вас и меня, а времени, как я уже сказал, у нас нет. Нам нужно уйти еще до утра. Утром, а может и раньше, здесь будут инквизиторы...
Как вместить свою жизнь и свою смерть в один короткий рассказ? Свою радость и боль, своё счастье и свой страх, любовь и безразличие? Я жил, и я умер. Сам миг смерти ничем не отличался от банальной потери сознания, или, если кому повезло никогда его не терять (а тем паче в него никогда не приходить), то от провала в наркоз. Тоже мимо? Везёт же некоторым. У меня-то в мои неполные 60 всего этого было в избытке. Правда, по молодости сознание терял только когда в челюсть хорошо прилетало. Но молодость, молодость моя... оставила меня в двухкомнатной квартире наедине с зубастой и колючей инопланетной формой жизни, которая когда-то выбрала меня объектом некоего своего инопланетного эксперимента и - с непонятными мне до сих пор целями - вступила со мной в общественно-одобренные сексуально-экономические отношения. Так, по крайней мере, мне иногда кажется. Теперь. Раньше всё было по-другому. Раньше этот инопланетный разум был Маришкой - самой красивой, умной, доброй, и нежной девочкой в мире. Но её молодость сбежала вместе с моей. Они, наши молодости, наверняка взявшись за руки (точь-в-точь как когда-то мы с Маришкой, когда с разбегу сигали с обрыва в заполненный водой карьер, гордо именуемый озером), весело хохoча и радуясь друг дружке и своей свободе, ушли от постаревших нас, скучных, погрязших в ссорах, болезнях, поисках скидок и ожидании распродаж ради копеечной экономии. Мы ведь броосили их одних. Мы отказались от них. Мы предали их, каждый свою молодость и свою любовь. Предали так подло и больно, как могут только предавать самые верные и близкие. До разрыва души. До нехватки воздуха в спазмированных лёгких. До развала мира на бессмысленные пиксели. Как могут предать и бросить любимые папа и мама. И они ушли. И её, и моя молодости долго терпели, надо отдать им должное. Долго пытались растормошить нас, вызвать былые эмоции, разбудить так недавно, казалось, испытываемые чувства. Ведь мы же с Маришкой ещё, казалось, совсем не так давно были те ещё оторвы. Вот и надеялись они... Но мы всё глубже впадали в угрюмую спячку и настойчиво отпихивались он них всем, чем могли. Стот ли удивляться, что нашим молодостям, которые, я уверен, по прежнему до смерти любят друг друга, надоели эти два безнадёжных туловища. Я, хоть и обижаюсь на них за это, и ругаю их всякими словами, но понимаю, что они правы. Развлекаются теперь где-то. Вобнимку прыгают с парашютом, целуются, вися в километре над землёй... всю дорогу от остановки играют льдинкой в футбол для двоих, не отпуская рук... и у них там, где бы они сейчас ни были, всегда, всегда, всегда ясное, солнечное, искристое утро... А мы остались куковать в двушке вчетвером если считать ненависть зубастой инопланетянки ко мне, и мой рак. Ну, о нашем склочно-скандальном каждодневном со-бытии рассказывать неинтересно, да и вспомнить-то кроме постоянных ссор нечего. О чём были ссоры, с чего они начинались - я давно уже перестал обращать внимание и стараться понять. Так бы и продолжалось наше унылое существование сплошь из серых вечеров и никчёмных ночей, скрашиваемое только работой в лаборатории, если бы не рак. С него всё началось. Точнее, он всё закончил. С раком поджелудочной редко живут больше полугода. Я прожил почти год. Ну, как прожил... Последние 5 месяцев - непрекращающиеся, адские боли. Страх был постоянным, но хуже всего было ночами, когда обострялось понимание абсолютной беспомощности, безнадёжности и одиночества. Днём иногда звонили друзья. Ночью я понимал, что уже вычеркнут и не нужен никому. Ночью была тишина. Ни разговоров, ни пожатия рук. Ни телефонных звонков. Никого рядом. Жена за стенкой, но это не то. Да, друзья подымут трубку и сочувственно выслушают, если позвонить. Но зачем? Зачем звонить? Я прекрасно понимаю, что за этими ободряющими, или сопереживающими (в зависимости от собеседника) междометиями, будет прятать свой мокрый носик стыдненькое такое, конфузливое желание поскорее этот неприятный разговор закончить и вернуться к своим делам. Ко сну, к книжке, компьютеру, телевизору, к мягким женским грудям, наконец. К чему угодно, только бы отодвинуть от своей нежной души неприятное напоминание о смерти. Близкой смерти. Чужой близкой смерти.