В середине дня жара становилась невыносимой. Они с мужем уходили с моря, стараясь держаться теневой стороны улицы, но и в тени асфальт пружинил под ногами. По дороге они заходили в прохладный подвальчик, покупали два стакана сухого вина и два шампура с кусочками баранины, приправленной острым перцем и лимоном.
К вечеру на приморский городок стекал с гор холодный воздух, но каменные заборчики вокруг низких домов не успевали остынуть, и казалось, льётся невидимый дождь и испаряется, не достигнув земли. Юрчик часто писал им из пионерского лагеря, скучая о родителях, и им было приятно, потому что они тоже скучали о нём, раньше вернулись домой и в один из тёплых августовских дней встретили пароходик с детьми. Юрчик не сразу заметил их в толпе на пристани, тревожно вертел стриженой головой на загорелой тонкой шейке. Он вытянулся за месяц, и это особенно было заметно по ставшим коротковатыми брючкам.
Музыка из соседней комнаты всё билась и билась о стену. Мать переоделась в ночную рубашку и уютно свернулась под одеялом. Хотелось увидеть продолжение сна — за каменной оградой у моря наверняка было что-то радостное. Потом вспомнилась шутка Юрчика о роботе и пронзила вдруг горькой обидой, потому что не было никого, кто бы утешил в необратимом одиночестве.
Юрчик несколько раз выходил на кухню, гремел чайником и посудой, должно быть, гости захотели чаю. Они ушли поздно, о чём-то ещё поговорили в прихожей и посмеялись. Юрчик пошёл провожать.
Мать лежала и прислушивалась к тишине за дверью. Бессонные ожидания были тягостны, уснуть всегда не удавалось из-за тревоги за Юрчика — мало ли что могло с ним случиться на ночной улице. Она успокаивалась, когда по коридору раздавались знакомые шаги и в замочной скважине гремел ключ. Юрчик долго не возвращался. Мать решила пока что вымыть посуду и попробовать торт. На кухонном столе в беспорядке была свалена грязная посуда и тарелка с крошками от торта. В бессильной обиде она швырнула её в раковину и тихо заплакала.
Ключ загремел в замочной скважине во втором часу ночи.
Мать не слышала, как скрипнула дверь её комнаты, но вдруг заметила рядом с кроватью высокую неуклюжую фигуру, отсвечивающую металлом. Квадратная голова с горящими зеленью глазами медленно повернулась к ней.
— Я робот, — сообщил монотонный голос, — я робот…
Значит, Юрчик успел приобрести робота — железного болвана с квадратной головой?!
— Зачем ты? — прошептала мать. — Я сама со всем справляюсь…
Тяжёлая фигура, позвякивая, проковыляла по комнате.
— Разбудишь мне Юрчика!
— Нет. Я выполняю приказания. У меня нет обид. Нет усталости. Я железный. Я робот.
— Зачем ты это говоришь?
— Ты тоже робот.
— Какие глупости! Я — робот?!
— Да. Неполноценный робот. Стань настоящим, не будет обид… не будет усталости. Смотри, какой я сильный.
С лязгом согнув колени, он сел на край кровати — она жалобно заскрипела. Холодная рука тяжело легла на грудь матери, холод проник сквозь кожу, разлился по телу. Мать вскрикнула и проснулась. Одеяло валялось на полу, из открытого окна в комнату вливалась ночная прохлада. Она опять закуталась в одеяло и села у окна. Холод из кошмара остался в ней и неожиданно был приятен.
Город ещё был засыпан пеплом предрассветных сумерек. В деревьях и кустах около дома не успела растаять темень, и они походили на мохнатые клубки. А на востоке небо уже рассекала узкая, как лезвие раскалённого ножа, алая полоска.
Рассветы вызывали у матери тоску: начинался новый день, похожий одиночеством и застарелой усталостью на предыдущие. Особенно же тоскливы бывали рассветы в слякоть с первым слабеньким снежком и чёрными отпечатками человеческих следов на нём — строчками непонятных, унылых слов.
— Я хотела бы стать железной! — прошептала мать.
Где-то внизу, у дома, громко зазвенело. Наверное, дворник уронил ведро. Звук эхом отозвался в ней, непонятно освобождая от тоски. И вдруг всё вокруг странно переменилось, словно это была не её, а чья-то чужая комната. Она спокойно отнеслась к новому восприятию и всё сидела у окна, а услышав жужжание бритвы из комнаты Юрчика, заторопилась по привычной линии жизни — сначала на кухню.
— Устрой сегодня пельмени, — сказал Юрчик, надевая в прихожей туфли.
Народ толпился перед магазином возле кучи арбузов, сваленных на тротуар и огороженных пустыми ящиками. Светлые, крупные арбузы в тёмно-зелёных полосочках лоснились крутыми боками, обещая одарить сахарной сочной сущностью, рождённой от горячего солнца. Выстроившаяся очередь судачила: арбузы астраханские, должны быть спелыми, но выбирать всё же надо с сухими хвостиками и слушать звук от щелчка.
Двое парней, напрягаясь от тяжести, вытащили из магазина большие весы. Следом появилась продавщица в грязном синем халатике.
Очередь дошла до матери, и она указала продавщице на пять самых крупных арбузов. Памятью её было запечатлено: Юрчик любит арбузы. Продавщица закатала их на весы:
— Девятнадцать кг… забирай, бабуся.
Мать подставила под три арбуза авоську, а два взяла под мышки.
— Надорвёшься! — сказали из очереди.
Она же без усилия подняла груз и легко зашагала прочь.
— Вот она, старая закалка! — восхитился кто-то.
Дома мать сложила арбузы в углу кухни и принялась лепить пельмени.
Тёплый ветер надувал штору, обещая жаркий день. В выходные дни Юрчик любил долго понежиться в постели, но сегодня непонятная тревога прогнала дремоту. Он размышлял о матери. Вспомнилось, как прошлым летом он принёс ей большой, растрёпанный букет пионов. Мать радостно засуетилась, устраивая цветы в две вазы, одну поставила в его комнату:
— Нет, нет, сынок, спасибо, не одной же мне любоваться! Ты и так потратился…
Юрчику было немного стыдно за обман — он не покупал цветы. В автобусе встретился знакомый, ехавший с дачи. Одна охапка цветов у него была кое-как завернута в целлофановый лоскут, вторая воткнута в ведро. Пионы вываливались из целлофанового лоскута, знакомый пытался сохранить их в автобусной давке и недобро поминал тёщу:
— Чёрт бы её побрал, навязала свой товар!
Тёща его всегда торговала цветами у кинотеатра.
— Слушай, — нашёл он выход, — возьми для своей мамаши, а то шваркну в окошко!
И Юрчик принёс домой обречённые пионы. Ему была тогда приятна радость матери — он решил время от времени приносить букеты, но потом об этом забыл.
Несколько дней назад в углу кухни появилось пять больших арбузов. Один треснул, зиял алой щелью, подтекая сладким соком. Юрчик спросил:
— Кто принёс?
— Я, — коротко ответила мать.
— Ходила несколько раз?
— Нет.
Последнее время она была странной. Юрчик приметил идеальный порядок в квартире, ежедневно всё перемывалось и чистилось. Зачем? Хочет показать самоотверженную заботу о сыне? Возможно, очередные старческие выкрутасы. В день появления на кухне арбузов он неловко разъял один, от спелости арбуз треснул, брызнул на пол соком и скользкими семечками. Мать, как обычно, не выговорила за неаккуратность, молча взяла тряпку и тщательно подтёрла.
В конце-то концов он не худший из сыновей, любит мать, но она не понимает: он вырос, ему неинтересно слушать про большую очередь за венгерскими яблоками и о хворях соседки по этажу. Надоело слушать, что музыка раньше была душевнее, а фильмы интереснее. Очень неловко, если она пускается в такие рассуждения при его друзьях, — он чувствует их молчаливые насмешки. Давно мать была другой, нарядной, приятно пахнущей духами женщиной. Он любил разговаривать с ней, узнавая всегда что-то новое. Та женщина осталась в далёком детстве, появилась другая, в бесформенном халате, изношенных меховых шлёпанцах.
Время необратимо, оно диктует человеку поведение, одно поколение полностью не принимает мышление другого. Может, он в чём-то и виноват, хотя бы в том, что больше не порадовал цветами, но… Чёрт возьми, как же приходится сдерживать раздражение, чтобы не нахамить старой женщине! Она часто теперь сидит застыв, и молчание начинает тяготить его. Лучше бы по-прежнему ворчала и рассказывала о хворях соседки! Вчерашней ночью он заглянул к ней в комнату. Мать сидела в темноте у окна.