Дедушка Ннукву улыбнулся. У него были желтые зубы, стоявшие далеко друг от друга, потому что многих из них уже не хватало.
— Ты хорошо сказал, сынок. Ты — это мой отец, Огбуэфи Олиоки, вернувшийся к нам. Он всегда говорил мудро.
Я смотрела на фуфу в эмалированной тарелке, по краям которой уже начала откалываться сочно-зеленая эмаль. Мне представилось, как фуфу, высушенный ветрами харматтана до жестких крошек, царапает горло дедушки Ннукву изнутри, когда тот пытается его проглотить. Джаджа подтолкнул меня локтем, но мне не хотелось уходить. Если фуфу встанет в горле у дедушки Ннукву и он подавится, я могла бы сбегать за водой. Правда, я понятия не имела, где здесь искать воду. Джаджа снова подтолкнул меня, но мне по-прежнему было не уйти. Скамейка словно удерживала меня, притягивала к себе. Я наблюдала, как седой петух вошел в святилище, выстроенное в углу двора. Там стоял дедушкин бог, и папа сказал, что мы никогда в жизни не должны приближаться к этому месту. Святилище выглядело как простой сарайчик с глиняными стенами, накрытый высохшими пальмовыми ветвями. Оно напоминало грот позади церкви святой Агнессы, тот, что был посвящен Богородице.
— Нам пора идти, дедушка Ннукву, — Джаджа наконец поднялся со скамейки.
— Ничего, сынок, — ответил дедушка Ннукву. Он не стал спрашивать: «Что, так скоро?» или «Неужели тебе плохо у меня в гостях?» Он уже привык к тому, что мы проводим у него очень мало времени.
Когда дед, опираясь на посох, выструганный из ветки, вышел, чтобы проводить нас, Кевин вылез из машины, поздоровался и передал ему тонкую пачку денег.
— Надо же. Поблагодарите от меня Юджина, — сказал дедушка Ннукву. Он улыбался. — Скажите спасибо.
Он махал нам на прощание, когда мы отъезжали. Я махала в ответ и, пока он шаркающей походкой возвращался на двор, не сводила с него глаз. Если дедушку Ннукву и обижали обезличенные подачки, эти небольшие пачки денег, что привозил ему водитель сына, он не подавал виду. Дедушка не обиделся в прошлое Рождество и в позапрошлое. Он никогда не обижался.
С отцом нашей мамы — до самой его смерти, случившейся пять лет назад, — папа обращался иначе. Приезжая в Аббу каждое Рождество, мы сначала всегда заезжали в ikwu ппе, девичий дом мамы. Ее отец имел очень светлую кожу, он был почти альбиносом, и, говорят, именно за это его так любили миссионеры. Он всегда разговаривал по-английски, хоть и с сильным акцентом игбо. Он знал латынь, часто цитировал статьи Ватикана и проводил большую часть своего времени в церкви святого апостола Павла, где служил первым законоучителем. Он настаивал, чтобы мы называли его grandfather, а не дедушкой Ннукву или Nna-Ochie. Папа до сих пор часто его вспоминает и рассказывает о нем с гордостью, словно тот был его родным отцом. «Он прозрел раньше многих из нас, — говорит папа, — он одним из первых приветствовал прибывших миссионеров. Знаешь, как быстро он выучил английский? А знаешь, сколько людей он привел к Богу, когда стал переводчиком? Да он обратил в веру большую часть Аббы! Он все делал правильно, как делали белые люди, а не так, как наш народ делает сейчас!»
Папа поместил фотопортрет дедушки в рамку красного дерева со всеми регалиями рыцарей святого Иоанна Иерусалимского и повесил на стену дома в Энугу. Но я и так хорошо его помнила. Мне было всего десять лет, когда дедушка умер, но в память врезались его почти зеленые глаза и то, что он использовал слово «грешник» почти в каждом предложении.
— Дедушка Ннукву неважно выглядит, — прошептала я на ухо Джаджа, когда мы ехали домой. Мне не хотелось, чтобы Кевин нас слышал.
— Он очень постарел, — согласился брат.
Когда мы вернулись, Сиси принесла обед: рис и жареную говядину на элегантных бежевых тарелках. Мы с Джаджа ели в полном одиночестве. Собрание церковного совета уже началось, и до нас доносились мужские голоса, иногда вступающие в спор. Во дворе галдели женщины нашего итиппа, они смазывали маслом котлы, чтобы их было легче отмывать, толкли специи в деревянных ступках и разводили костры под треногами.
— Ты признаешься? — спросила я Джаджа, пока мы ели.
— В чем?
— В том, что сказал, будто если мы захотим, то выпьем лимонад в доме дедушки Ннукву? Ты же знаешь, что нам нельзя у него пить, — сказала я.
— Мне не хотелось, чтобы он расстраивался.
— Он и не расстраивается.
— Он этого не показывает, — возразил Джаджа.
Открылась дверь, и вошел папа. Я не слышала, как он поднимался по лестнице, да и не думала, что он придет, потому что собрание церковного совета все еще было в разгаре.