Мать пса не обрадовалась, увидев, что сын привел друга, но все равно его накормила. Черепаха ел, как дикий зверь. Он проглотил почти весь фуфу и суп onugbu и влил в себя целый рог пальмового вина. После обеда они спустились вниз, и черепаха сказал псу, что никому не проболтается, только если пес будет каждый день брать его на небо, пока не придет сезон дождей и не закончится голод. Пес согласился. А что еще ему оставалось делать?
Но чем больше черепаха ел на небе, тем большего ему хотелось. И однажды он решил, что будет подниматься на небо один и съедать порцию пса. Черепаха пришел на условленное место к сухому кусту и, подражая голосу пса, запел. Но пес услышал, рассердился и стал петь громче.
— ‘Nne, Nne, Мама, мама!
— Njemanze! — подхватили кузены.
— ‘Nne, Nne! Это не твой сын поднимается!
— Njemanze!
— ‘Nne, Nne! Обрежь веревку! Это не твой сын поднимается! Это хитрый черепаха!
— Njemanze!
Мать пса обрезала веревку, и черепаха, который уже наполовину поднялся к небу, кубарем полетел вниз. Он упал на камни и разбил панцирь. И с того самого дня у всех черепах он с трещиной.
— У черепахи треснутый панцирь! — фыркнул Чима.
— А вам не кажется странным, что только мать пса попала на небо? — как бы случайно поинтересовался Обиора по-английски.
— И вообще, кто эти богатые друзья на небе? — подхватила Амака.
— Должно быть, предки пса, — заметил Обиора.
Кузены расхохотались, и дедушка засмеялся тоже, мягко, негромко, словно понимал английские слова. Потом он откинулся назад и закрыл глаза. А я наблюдала за ними и жалела, что я не кричала «Njemanze» вместе со всеми.
Дедушка Ннукву проснулся раньше всех. Он хотел завтракать, сидя на террасе и наблюдая за встающим солнцем. Поэтому тетушка Ифеома попросила Обиору расстелить на террасе циновку. Мы завтракали вместе с дедушкой, слушая его рассказы о мужчинах, собиравших пальмовый сок, и о том, как они с рассветом уходили из деревень, чтобы забраться на пальмы, потому что после восхода сок становился кислым. Я понимала, что он скучает по своей деревне и по пальмам, на которые взбирались сборщики сока с поясами, сплетенными из тех же пальмовых листьев, которыми они привязывали себя к стволам.
У нас был хлеб, okpa и Boumvita, но тетушка Ифеома все равно сделала немного фуфу, чтобы спрятать в них дедушкины таблетки. Она бдительно проследила, чтобы он их проглотил, и только после этого немного расслабилась.
— С ним будет все в порядке, — сказала она по-английски. — Скоро он начнет проситься обратно в деревню.
— За дедушкой нужен уход, — заявила Амака. — Может, ему стоит сюда переехать, мам. Не думаю, что эта девочка, Чиньелу, заботится о нем как полагается.
— Igasikwa![99] Он никогда не согласится тут жить.
— Когда ты отвезешь его сдавать анализы?
— Только завтра. Доктор Ндуома сказал, что можно сделать два анализа вместо четырех, но потребуется полная оплата. Поэтому сначала мне придется отстоять огромную очередь в банке.
Во двор въехала машина, и еще до того, как Амака спросила: «Это отец Амади?», — я уже знала, что это он. Я видела эту маленькую «Тойоту хэтчбек» только дважды, но уже узнала бы этот автомобиль где угодно. У меня задрожали руки.
— Он говорил, что заедет проведать дедушку Ннукву.
Отец Амади был в свободной, опоясанной вокруг талии черной веревкой сутане с длинным рукавом. Его легкая пружинящая походка приковывала к себе взгляд, даже когда он носил облачение священника. Я развернулась и опрометью бросилась в спальню. Из окна, на котором не хватало пары планок жалюзи, я хорошо видела палисадник. Я приникла к маленькому отверстию в москитной сетке, в появлении которого Амака винила мотыльков, каждый вечер вившихся вокруг лампочки.
Отец Амади стоял возле окна, так близко, что я могла рассмотреть волны, которыми лежали его курчавые волосы, напоминавшие рябь на воде.
— Он так быстро поправляется, Chukwu aluka[100], — вымолвила тетушка Ифеома.
— Наш Господь милостив, Ифеома, — с радостью, словно дедушка Ннукву и его близкий родственник, ответил отец Амади. Потом он расказал, что собирается навестить друга, который только что вернулся из миссии на Папуа Новой Гвинее. Повернувшись к Джаджа и Обиоре, он произнес: