— Почему бы нам не поиграть в мяч, пока не пришли мальчики? — предложил он.
— Я не умею.
— А в гандбол ты играешь?
— Нет.
— В волейбол?
Я посмотрела на него, потом отвернулась. Интересно, если бы Амака его рисовала, то смогла бы передать гладкость кожи, прямые брови, которые сейчас были слегка приподняты, когда он смотрел на меня?..
— Я играла в волейбол в первом классе, — сказала я. — Но я перестала, потому что… потому что у меня получалось неважно и никто не хотел брать меня в команду, — я не отводила глаз от неокрашенных опор сидений для зрителей. Ими так давно не пользовались, что сквозь крохотные трещины в цементе стали пробиваться растения.
— Ты любишь Иисуса? — неожиданно спросил отец Амади, вставая.
— Да, — я испугалась. — Да, я люблю Иисуса.
— Тогда докажи мне это. Попробуй меня догнать, покажи, как ты любишь Иисуса, — едва закончив говорить, он бросился бежать — минута, и уже вдали мелькает его голубая футболка. Ни секунды не раздумывая, я встала и бросилась следом. Ветер дул мне в лицо, в глаза, в уши, и отец Амади сам был как неуловимый голубой ветер. Я не смогла догнать его, пока он не остановился возле футбольных ворот.
— Выходит, Иисуса ты не любишь, — поддразнил он меня.
— Вы слишком быстро бегаете, — я задыхалась.
— Я дам тебе отдохнуть, и потом ты получишь еще один шанс показать мне, как ты любишь Господа.
Мы бегали еще четыре раза. Я его так и не догнала. Наконец мы рухнули на траву, и он сунул мне в руку бутылку воды.
— Твои ноги отлично подходят для бега. Тебе надо больше тренироваться.
Я отвела глаза. Мне еще не доводилось слышать чего-то подобного. И то, что он смотрел на мои ноги, да и вообще на любую часть меня, казалось чем-то слишком близким, слишком интимным.
— Неужели ты не умеешь улыбаться? — спросил он.
— Что?
Он потянулся ко мне и растянул в стороны уголки моих губ:
— Улыбка.
Мне хотелось улыбнуться, но я не могла. Мои губы и щеки были словно заморожены, и ни жаркое солнце, ни стекавший по ним пот их не отогрели. Я слишком хорошо осознавала, что он наблюдает за мной.
— Что у тебя на руке? — спросил он.
Я посмотрела на руку и заметила на влажной от пота руке след от торопливо стертой помады. Я даже не заметила, как много помады я, оказывается, нанесла.
— Это… пятно, — ответила я, чувствуя себя глупо.
— Помада?
Я кивнула.
— Ты когда-нибудь красила губы?
— Нет, — сказала я и почувствовала, что уголки губ слегка дрожат. Он знал, что сегодня я впервые попыталась накраситься. Я улыбнулась. И улыбнулась снова.
— Добрый вечер, отец! — эхом раздалось вокруг, и нас окружили восемь мальчиков. Они все были одного со мной возраста, в дырявых шортах и застиранных майках, с одинаково расчесанными укусами насекомых на ногах. Отец Амаду снял футболку, бросил мне на колени и пошел с мальчиками на поле. Когда он обнажил торс, стало видно, какие прямые и широкие у него плечи. Я не смотрела на футболку отца Амади, медленно подбираясь к ней рукой. Мои глаза следили за футбольным полем, за бегущими ногами отца Амади, за летающим черно-белым мячом, за ногами мальчиков, чьи движения сливались в одно. Наконец моя рука коснулась футболки и робко двинулась по ней, словно она была частью отца Амади. И в этот момент он подул в свисток, объявляя перерыв, чтобы попить воды. Он принес из машины очищенные апельсины и бутылки. Все сели на траву и стали есть апельсины, а я наблюдала, как громко смеется отец Амади, откидывая голову назад и упираясь локтями в траву. Я гадала, чувствуют ли мальчики рядом с отцом Амади то же, что чувствую я.
Я так и держала на коленях футболку, пока он играл. Подул прохладный ветер, постепенно охлаждая мое влажное от пота тело. Наконец отец Амади дал два коротких свистка и один, последний — длинный. Мальчики собрались вокруг него, склонили головы и помолились.
— До свиданья, отец Амади! — снова эхом раздались голоса, когда он развернулся и уверенно пошел в мою сторону.
В машине он поставил кассету в магнитофон. Это были молитвенные песни на игбо. Я знала самую первую — мама иногда пела ее, встречая нас с Джаджа из школы в конце полугодия, когда мы приносили домой табели. Отец Амади подпевал, и его голос был мягче, чем у певца на кассете. Когда первая песня закончилась, он сделал музыку тише и спросил:
— Тебе понравилась игра?
— Да.
— Я вижу Иисуса в лицах этих мальчишек.
Я посмотрела на него, не понимая. У меня плохо совмещался образ белокурого Христа, висящего на полированном кресте в церкви Святой Агнессы, с расчесанными ногами этих ребят.