— Aku na-efe! Aku[122] летят! — закричал ребенок из квартиры выше этажом.
Воздух постепенно наполнялся трепещущими прозрачными крыльями. Дети, вооруженные жестяными банками и свернутыми газетами, высыпали на улицу. Они сбивали летящих термитов на лету, а потом наклонялись и собирали их в банки. Кто-то из ребят с удовольствием бегал, размахивая газетой, кто-то, сидя на корточках, наблюдал, как лишившиеся крыльев насекомые ползают по земле и образуют подвижные живые цепочки.
— Любопытно, вот некоторые люди едят aku, но, если им предложить съесть термита, они с возмущением откажутся. А на самом-то деле термиты без крыльев лишь на пару фаз развития опережают тех, что с крыльями, — сказал Обиора.
— Ты только посмотри на себя, Обиора, — рассмеялась тетушка Ифеома. — Вот сидишь, разглогольствуешь, а каких-то пару лет назад ты первым выскакивал за ними вдогонку!
— К тому же, что это ты говоришь о детях с таким пренебрежением? — подхватила Амака. — Это же твоя среда!
— Я никогда не был ребенком, — изрек Обиора, направляясь к выходу.
— И куда это ты собрался? — не унималась Амака. — В погоню за aku?
— Я не собираюсь бегать за этими летающими термитами. Я собираюсь посмотреть. Понаблюдать, — важно сказал Обиора.
— А можно мне тоже пойти, мам? — спросил Чима.
— Да, только ты же знаешь, мы их не жарим.
— Я отдам тех, что поймаю, Угочукву. Они готовят aku у себя в квартире.
— Только будь осторожен, не позволь им влететь тебе в ухо, inugo! Иначе можешь оглохнуть! — крикнула тетушка вдогонку уже выскочившему на улицу Чиме.
Тетушка Ифеома надела шлепанцы и отправилась наверх, поговорить с соседкой. Я осталась наедине с Амакой, которая подошла и встала рядом со мной возле металлических ограждений. Она наклонилась, чтобы облокотиться о перила, слегка коснувшись меня плечом. Прошлое напряжение между нами исчезло без следа.
— Ты стала дамой сердца отца Амади, — сказала она. Теперь она разговаривала со мной так же легко и таким же тоном, как с Обиорой. И, верно, представить себе не могла, как болезенно сжалось мое сердце. — Он очень беспокоился, когда ты болела. И все время о тебе говорил. И, amam[123], это не напоминало заботу пастыря.
— А что он говорил?
Амака повернулась, чтобы посмотреть в мое взволнованное лицо.
— Ты в него влюбилась, да?
«Влюбилась» было очень мягким словом для описания того, что я чувствовала. Оно не охватывало и малой его части, но я ответила:
— Да.
— Как и каждая вторая девушка здесь, на территории университета.
Я крепче вцепилась в перила, понимая, что Амака больше ничего не скажет, если я ее об этом не спрошу. К тому же она хотела меня разговорить.
— В каком смысле? — спросила я.
— Ой, да все девчонки в него влюблены! Даже некоторые замужние женщины. Знаешь, люди все время влюбляются в служителей церкви. Все-таки приятно помериться с Богом как с соперником, — Амака провела рукой по перилам, размазывая капельки воды. — Но с тобой все иначе. Я никогда не слышала, чтобы он о ком-нибудь так говорил. Он рассказывал, что ты никогда не смеешься. И какая ты застенчивая и задумчивая. Он настоял на том, что сам отвезет маму в Энугу, чтобы повидаться с тобой. Я сказала ему, что он ведет себя как человек, у которого заболела жена.
— Я была так рада увидеть его, — выдохнула я. Слова удивительно легко формировались у меня на языке и скатывались с него. Амака по-прежнему внимательно на меня смотрела.
— Это ведь дядя Юджин сделал такое с тобой, okwia[124]?
Я отпустила перила, внезапно ощутив потребность посетить туалет. Никто не спрашивал меня об этом, даже доктор в больнице, даже отец Бенедикт. Не знаю, как папа объяснил им, что со мной случилось. Если вообще что-либо объяснял.
— Тебе сказала тетушка Ифеома? — спросила я.
— Нет, но я догадалась.
— Да, это был он, — произнесла я и направилась в туалет. Я не хотела видеть реакцию Амаки.
В тот вечер электричество отключили еще до захода солнца. Холодильник вздрогнул и затрясся, а затем наступила тишина. Я не замечала, какой в квартире стоял гул, пока он не прекратился. Обиора принес на терассу керосиновые лампы, и мы устроились вокруг них, отбиваясь от крохотных насекомых, слепо летящих на желтый свет и бьющихся о светильники. Чуть позже появился отец Амади, он принес жареный дакриодес с кукурузой, завернутый в старую газету.
— Отче, вы лучше всех! Это именно то, о чем я только что думала, дакриодес с кукурузой! — завопила Амака.