У входа в палатку Мамаши Джо стояла накрытая тряпкой корзина. Внезапно она зашевелилась. И наружу показалась коричневая витая раковина. Я чуть не подпрыгнула на месте: я не знала, что корзина была полна живых улиток, которыми торговала Мамаша Джо. Она встала и запихнула улитку обратно в корзину, бормоча:
— Да лишит Господь Сатану всякой власти!
Мамаша Джо заплетала мне последнюю косичку, когда в палатку вошла женщина и попросила показать ей улиток. Мамаша сняла с корзины тряпку.
— Они крупные, — сказала она. — Дети моей сестры собрали их сегодня на рассвете возле озера Адала.
Женщина взяла корзину и потрясла ее в поисках мелких раковин, спрятавшихся среди больших. Наконец, заявив, что улитки никуда не годятся, она ушла.
— Больной живот — не повод ругать здоровые! — крикнула ей вслед Мамаша Джо. — И таких улиток ты нигде не найдешь!
Подобрав какую-то шуструю улитку, успевшую выползти из раскрытой корзины, Мамаша бросила ее обратно, снова помянув Господа.
Интересно, была это та же самая улитка, что уже выбиралась и была водворена на место? Какая целеустремленная. Мне захотелось купить всю корзину, чтобы отпустить ту улитку на свободу.
Мамаша Джо закончила с моими волосами раньше, чем вернулся отец Амади. Она дала мне красное зеркало, аккуратно расколотое надвое, чтобы я могла рассмотреть свою новую прическу по частям.
— Спасибо. Очень хорошо, — сказала я.
Она протянула руку и поправила косичку, которая в этом не нуждалась.
— Мужчина не отводит девушку причесать ей волосы, если не влюблен в нее, говорю тебе. Такого не бывает, — авторитетно заявила мастерица. И я кивнула, потому что опять не знала, что сказать.
Мамаша Джо плюнула себе на ладонь, потерла руки, подвинула к себе корзину с улитками и принялась их укладывать заново. А я прикидывала, плевала она себе на руки перед тем, как начала плести мои волосы, или нет. Перед возвращением отца Амади какая-то женщина в синей накидке и с сумкой, которую она держала под мышкой, принесла Мамаше Джо целую корзину улиток. Мастерица назвала ее nwanyi oma[131], хотя та вовсе не была красивой, а я почему-то представила бедных улиток зажаренными до корочки и плавающими в супе этой женщины.
— Спасибо, — сказала я отцу Амати, когда мы шли к машине. Он так хорошо заплатил Мамаше Джо, что та даже пыталась протестовать, правда, без особого рвения — просто сказала, что ей нельзя брать столько денег за косички племянницы тетушки Ифеомы.
Отец Амади отмахнулся от выражений моей благодарности с легкостью человека, исполнившего долг.
— О maka[132], эта прическа подчеркивает красоту твого лица, — сказал он, глядя на меня. — Знаешь, у меня до сих пор нет никого на роль Пресвятой Девы в нашей постановке. Тебе стоит попробовать. Когда я был в юниорате, эту роль всегда исполняла самая красивая девочка из католической школы.
Я сделала глубокий вдох и вознесла быструю молитву против заикания.
— Я не умею. Я никогда не участвовала в спектаклях.
— Ты можешь попробовать, — ответил отец Амади.
Он повернул ключ в замке зажигания, машина завелась, сначала заскрипев, а потом вздрогнув всем корпусом. Перед тем как выехать на забитую людьми и транспортом рыночную дорогу, он еще раз взглянул на меня и сказал:
— Ты можешь все, чего захочешь, Камбили.
По дороге мы подпевали хору из магнитофона. И я тоже пела, пока мой голос не стал таким же мягким и мелодичным, как его.
Зеленая табличка с надписью «Католическое капелланство имени Святого Петра, Университет Нигерии», прикрепленная у входа в церковь, была подсвечена белой лампочкой. Мы с Амакой вошли в наполненный ароматами благовоний неф и сели в первом ряду, наши бедра соприкасались. Мы пришли вдвоем, потому что тетушке Ифеоме с мальчиками больше нравилось посещать утренние службы.
В церкви Святого Петра не было больших свечей или богато украшенного мраморного алтаря, как в церкви Святой Агнессы, а женщины, повязывая шарфы на головы, не старались прикрыть все свои волосы. Некоторые вообще обходились черными полупрозрачными наколками. Я наблюдала за ними, когда они подходили на проскомидию. Кто-то вообще пришел в брюках и даже в джинсах. Отец был бы крайне возмущен: волосы женщин должны быть покрыты в доме господнем, и не пристало им носить мужскую одежду! Вот что бы он сказал.
Мне показалось, что простое деревянное распятие, висевшее над алтарем, стало раскачиваться из стороны в сторону, когда отец Амади поднял вверх просвиру во время консекрации. Его глаза были закрыты, и я точно знала, что его, священника в белых хлопковых одеждах, уже не было за алтарем. Он находился где-то в другом месте, о котором знали только он и Господь. Он причастил меня, и когда его палец коснулся моего языка, я хотела упасть перед ним на колени. Но громоподобное пение хора заставило меня собраться и дало мне силы дойти до своего места.