— Она наконец заговорила, — сказала Йеванда, не сводя глаз с дочери. — Она сказала «мама» этим утром. Вот я и пришла, чтобы сообщить вам об этом.
— Слава Богу! — воскликнул папа так громко, что я вздрогнула.
— Благодаренье Всевышнему, — добавила мама.
Йеванда встала и опутилась на колени перед папой.
— Благодарю вас, господин, — с рыданием проговорила она. — Благодарю вас за все. Если бы мы не попали в ту больницу за границей, что стало бы с моей дочерью?
— Встань, Йеванда, — сказал папа. — Это все Бог. Благодари его.
В тот вечер, пока папа молился у себя в кабинете — слышно было, как он читает вслух Псалтырь, — я подошла к двери Джаджа и толкнула ее. Потом послышался скрежет отодвигаемого стола… Я рассказала Джаджа о визите Йеванды. Он кивнул, сказал, что мама уже рассказала ему об этом. Оказывается, дочь Адэ Кокера не говорила со дня его смерти. Отец оплатил ее лечение у лучших докторов Нигерии и за рубежом.
— А я ничего не знала, — с грустью сказала я. — Прошло уже почти четыре месяца. Слава Богу.
Джаджа молча смотрел на меня с тем странным выражением, что я замечала прежде на лице Амаки. И сразу начинала чувствовать себя виноватой, но не понимала, в чем.
— Она никогда не исцелится до конца, — отрезал Джаджа. — Она смогла начать говорить, но это все.
Уходя из комнаты Джаджа, я попробовала сдвинуть его стол. А потом удивилась тому, что папа не смог открыть подпертую им дверь, ведь стол-то оказался не слишком тяжелым.
Я с ужасом ждала Пасхального воскресенья. Я ждала того, что произойдет, когда Джаджа снова не придет на причастие. А он точно не станет этого делать: его долгое молчание, упрямо поджатые губы и глаза, подолгу рассматривающее видимые только ему одному объекты, говорили о принятом им решении громче любых слов.
В Страстную пятницу позвонила тетушка Ифеома. Если бы мы пошли на утреннюю молитву, как планировал папа, то пропустили бы ее звонок. Но во время завтрака у папы сильно тряслись руки. Так сильно, что он пролил чай. Я смотрела, как пятно темноватой жидкости расползается по стеклянному столу. После завтрака папа сказал, что ему надо отдохнуть и что мы пойдем праздновать Страсть Христову на вечерней службе, которую обычно проводил отец Бенедикт перед целованием креста. Мы и в прошлом году ходили на вечернее празднование Страстной пятницы, потому что у папы утром были дела, связанные со «Стандартом». Тогда мы с Джаджа, рука об руку, подошли к алтарю, чтобы поцеловать крест, и Джаджа прижал свои губы к деревянному распятию первым, еще до того, как служка вытер распятие, а потом протянул его мне. Распятие показалось мне таким холодным, что по моему телу пробежала дрожь. Когда мы сели на свои места, я заплакала. На Страстную пятницу, как во время Крестного стояния, многие рыдают, восклицая: «Вот что сделал ради меня Господь!» или «Он принял смерть крестную ради ничтожного меня!» Папе понравились мои слезы, я хорошо помню, как он наклонился ко мне и коснулся щеки. Хотя я не понимала, почему плачу, и не знала, похожи мои слезы на те, что проливали коленопреклоненные люди в церкви, я была очень горда одобрением папы.
Все это я вспоминала, когда позвонила тетушка Ифеома. Телефон верещал очень долго. Я думала, что на него ответит мама, раз папа ушел отдыхать. Но она не взяла трубку, поэтому мне пришлось пойти в кабинет и ответить на звонок.
Голос тетушки Ифеомы звучал намного тише обычного.
— Мне выдали уведомление об увольнении, — сказала она, не дожидаясь моего ответа на вопрос: «Как вы?» — За то, что они называют противозаконной деятельностью. У меня есть месяц. Я уже подала документы на визу в американское посольство. И отец Амади тоже получил уведомление. В конце этого месяца он уезжает в Германию, будет вести миссионерскую работу.
Это был двойной удар. Я пошатнулась. Мне показалось, что к моим ногам привязали двойные мешки с фасолью. Тетушка Ифеома попросила позвать к телефону Джаджа. Я шла в его комнату, спотыкаясь на каждом шагу.
Закончив разговор с тетушкой Ифеомой, Джаджа положил трубку и заявил: