— Как себя чувствуете? — вежливо спросила я.
— Одряхлевшей, — бодро ответила Долли, глядя на меня странными блеклыми глазами. — Позволь спросить, какую пользу приносит Сидар? Здесь полно старперов: от древних до почти мертвых.
Я моргнула. Долли была старше всех.
— А какая от меня польза? — продолжала она. — От других заключенных?
— Постояльцев, Долли, — мягко поправила ее.
Миссис Лакник, руководительницу Сидар-Корта, хватил бы удар, услышь она, что живущих здесь людей называют «заключенными».
— Тьфу, не болтай околесицу! С таким же успехом мы можем быть заключены в тюрьму. Половина здешних людей находятся под химическим воздействием, их пичкают лекарствами, чтобы удержать от сетования. Иногда даже не осознанно, учитывая пойло из лекарств, которые впихивают в глотку какой-нибудь двадцати-с чем-то-летний наивный докторишка. Думаешь я поехавшая, раз немолодая, однако у меня главы имеются, девочка. Так скажи: какая от меня польза? Какой вклад я вношу в общество?
Долли так внимательно глядела на меня, отчего трудновато было подобрать ответ.
— Вы внесли свою лепту, Долли. Полагаю, это Ваш отпуск, вознаграждение.
Она разразилась грубым хохотом.
— Вознаграждение! Неужели думаешь, что кто-то из нас хочет жить здесь? Мы вынуждены, ибо являемся старыми калеками, и не нужны своим детям.
— Неправда! — горячо возразила я. — У многих постояльцев есть посетители.
«Хотя нет, не у всех», — с грустью подумала я, а к Долли и вовсе никто не приходил.
— Полчаса раз в неделю? — насмехалась Долли. — Дежурное посещение, чтобы детки и внуки не чувствовали себя виноватыми? Визит на День Благодарения, прежде чем отправиться развлекаться без нас? Ведь с нами много хлопот: страдаем недержанием, прикованы к инвалидным коляскам, неудобно с их этими новомодными двухэтажными домами. Надоедаем рассказами о прошлом, рассказывая о людях, которых они никогда не встречали, которые им безразличны. И я не виню их: у нас была своя жизнь, хорошая или плохая, но мы ее прожили. Настало время передать эстафету следующему поколению, не восседая здесь слюнявыми и беспомощными, покуда наш разум медленно рассеивается вместе со слухом и зрением. Многие, если бы вы обращались с собакой таким образом, посадили бы вас.
Душераздирающе и правдиво.
— Физические недуги, тазы вместо унитаза, ложные блики, неустанная жизнерадостность, теннис с воздушными шариками и рисование нитью, как будто мы в детском саду. Уильям сидит в кресле, половину времени немытый, старичок, смеющийся над старыми фильмами. И всем по барабану!
— Так нечестно, Долли!
— Естественно, нечестно, — жестко продолжила она, — думаешь честно, что у Марджори пролежни, от которых она по ночам слезно молит, чтобы кто-то избавил ее от боли? По-твоему, честно, что Гордон является незнакомцем для Бетси, хотя они женаты шестьдесят пять лет? Честно, что собственный разум истязает или делает нас слабоумными? Мне снится, как я бегу по кукурузному полю с лучами солнца на лице или проделываю кульбиты на лугу. — Долли вздохнула. — Потом просыпаюсь в этой старой, увядшей туше и диву даюсь: куда подевались девяносто лет.
Я не знала, что ответить, Долли же устало махнула рукой.
— Тирада старухи, что прожила долгую жизнь, — тихо произнесла она. — Не обращай внимания, Флора. Сегодня мне что-то не хочется маникюра.
Я встала, собрав вещи и оставляя женщину смотреть в окно, окно в целый мир, и закрыла за собой дверь.
— Меня зовут Фиона, — тихо проговорила я.
Глава девятая
Годалминг, Рождество 1940
Сильвия
С приближением Рождества и окончанием первого семестра в Сомервильском колледже в качестве языковеда, поступило два хороших известия: итальянские войска в Северной Африке были разбиты британцами, а Гарри получил четырехдневный отпуск. Он возвращался домой.
Отчаянно хотелось увидеть супруг, однако при этом, — как ни странно, — я испытывала робость. С момента свадьбы мы провели вместе менее двадцати четырех часов, и за те немногочисленные письма, что были им присланы, муж стал почти незнакомцем. Я не знала, как вести себя рядом с Гарри.
Я поделилась страхами с мамой.
— Милое дитя, он, в чем не сомневаюсь, изменится. Но он все еще твой Гарри. Дай ему время. Дай себе время, и все будет хорошо.
Я скорее решила понадеяться, нежели поверить в материнскую правоту.
Мама Гарри жила в Гилфорде в нескольких минутах езды на автобусе от дома; он решил провести свой отпуск с ней, предпочтя не заглядывать в дом моих родителей. Что означало собрать небольшой чемоданчик, а также подарок для супруга — дурно связанный мною джемпер, и баночку ежевичного варенья для миссис Вудс, которое мама сварила из последних запасов сахара.
Провела я всю поездку беспокойно, размышляя, права ли мама, был ли он все еще моим Гарри, а я его Солнышком.
Когда он открыл дверь, не сумела сдержать тихий вздох. Гарри был исхудавшим, с безжизненными глазами и впалыми щеками. То был не прежний весельчак, которому я махала на прощание; вместо этого парень, казалось, постарел лет на сто, сделался сутулым и беспокойным.
Гарри сунул руки в карманы и попытался улыбнуться.
— Здравствуй, Сильви, — и подался вперед.
Я подумала, что он собирается поцеловать меня; вместо этого он взял мой чемоданчик. Боже милостивый, он и вправду был незнакомцем. Должна ли я была пожать ему руку?
Тем вечером, поужинав жареным голубем, аккуратно разделанным на три части, мы сидели одни перед камином. Миссис Вудс была тактичной и предоставила нас самим себе; мы молча сидели, пока я не стерпела:
— Гарри, что стряслось? Умоляю, скажи. Не могу вынести молчания!
Он покачал головой.
— Хочешь, чтобы я ушла? — прошептала я.
Гарри снова покачал головой, затем расплакался. Я прежде не видывала плачущего взрослого мужчину, и я понятия не имела, что делать и как себя вести.
— Не желаешь чашечки чая? — растерянно спросила я.
Все его тело сотрясалось от тихих всхлипов.
— Может, позвать твою маму?
— Нет, — вскрикнул он. — Не зови ма, ее сердце разорвется, если увидит меня в таком состоянии.
Полагаю, Гарри считал, что мое собственное сердце достаточно крепкое.
Он плакал во весь голос в течение нескольких минут, прежде чем прийти в себя.
— Мне так жаль, Сильвия. Ты не должна была этого видеть.
— Ничего страшного, — умудрилась сказать я. — Все в порядке.
— Ничего хорошего, — горько усмехнулся Гарри. — Чертовски омерзительно, вот что это.
Раньше муж не ругался при мне. Я потянулась и взяла его за ладонь.
— Чертовски, — отозвалась я. — Действительно так. Я ни разу не писала об этом, так как не хотела тревожить: я находилась в Лондоне в день первого налета на город. Укрылась на станции метро Оксфордская площадь. Однако, когда я вышла, было донельзя страшно. — Перед глазами вновь образ неизвестной матери с мертвым малышом. — Понимаю, как все ужасно, Гарри.
Гарри не смотрел на меня, но сжал мою руку один раз, прежде чем отпустить. Затем он начал говорить:
— У меня нервы ни к черту. Вот почему отпуск дали. Думают, что четыре дня суррейской атмосферы исправят все, что со мной не так, — и резко рассмеялся. — Руки не перестают трястись. Не переставали трястись, с тех пор как приземлился в Даксфорде после первого воздушного боя. Сидел за столом, передо мной стоял стакан виски, но я не смог его выпить. Просто сидел и таращился. Двое парней из моей эскадрильи были сбиты. Я не был в курсе о «Веселом Джоне Роджерсе», пока не зашел в Столовую для офицеров и не услышал вести, однако я видел тот момент, когда Дики Браун умер. Пара 109-х выбрала парня мишенью. — Он выдержал мучительную паузу. — Я кричал в рацию о Мессершмиттах на хвосте, но было слишком поздно. Опоздал. Видел, как дым валил из кабины, как самолет Дикки спиралью рухнул в море и исчез. — Из глаз Гарри хлынули слезы, — Дикки было девятнадцать лет.