Как только отыскала нужный оттенок, то взяла аэрограф, чтобы распылить его на тыльную сторону ладоней Иды. Они были такими миниатюрными и хрупкими на вид, словно птичье крыло, но, когда подняла их, они оказались на удивление тяжелыми. Меня пробрала дрожь — все еще не привыкла обращаться с мертвым телом.
Когда тон застыл, я кисточкой нанесла лак «Пляжная детка» на короткие ногти и оставила их сохнуть.
Затем выщипала несколько волосков в носу. Поскольку Ида лежала, они были заметнее, чем обычно, и немного отвлекающими.
— Простите-простите, — пробормотала я, продолжая работать.
Затем я аккуратно распылила тон на лицо и шею; отошла в сторону и критически оценила проделанную работу. Хм-м, что же делать с макияжем глаз?
Тонкую кожу век покойного было пугающе легко повредить. У теней для век имелась тенденция скатываться, точно шторы плиссе, а тушь для ресниц категорически была под запретом, так как при бальзамировании ресницы могли попасть в глаза — эта часть вызывала мурашки, и я на всякий случай держала под рукой наборы накладных ресниц, выглядящих естественно. На курсах я узнала, что некоторые похоронные бюро заклеивают глаза, но в похоронном бюро Строберри-Филдс использовали повязку для глаз, чтобы держать веко закрытым. Макияж поверх этого выглядел просто странно.
Вздохнув, решила обойтись без теней для век, используя немного румян и сосредотачиваясь на блеске для губ Иды. Сначала нужно было нанести специальный воск для губ, чтобы придать блеск, затем я согрела розовый тюбик в руках и кисточкой нанесла на губы женщины.
В последнюю очередь я завила и уложила короткие тонкие волосы, стараясь сделать их как можно более похожими на прическу, как на фотографии.
— Готово, Ида, — произнесла в конце концов, смахивая простыню, прикрывавшую ее одежду. — Вы выглядите такой же хорошенькой, как и на фотографии.
Я должна была признать, что проделала хорошую работу. Ида выглядела будто бы спала, кожа была окрашена и обработана так, чтобы она выглядела как можно естественнее. Казалось, Ида может проснуться в любую секунду, но, конечно, этого не произойдет.
Я собрала косметику, после чего открыла дверь комнаты для бальзамирования, еще раз оглядываясь через плечо на неестественную неподвижность тела Иды.
— Да благословит Господь Вашу душу, — прошептала я.
ВТОРОЕ ПИСЬМО
Мой драгоценнейший,
Тебе хотелось знать о Гарри. Писать об этом трудно, однако выполню просьбу. Во-первых, ты должен знать, что он хороший человек — в ту пору и ныне. Он не заслужил ничегошеньки из произошедшего с ним. В то время я пыталась возложить на него вину, совсем немного, однако понимаю — это бесчестно. Я так поступила, поскольку желала этого. В этом и истина, не правда ли? Знала, все было неправильным и все равно совершила этот поступок. И не взирая ни на что, не в состоянии заставить себя почувствовать угрызения совести. А ты?
Глава третья
Лондон, 10 сентября 1939 год
Сильвия
Гарри сделал предложение за сдобными булочками и чашечкой чая в «Угловой дом Лайонса».
— Послушай, Сильвия, знаю, что ты безумно молода, и мы обсуждали, что должны подождать…
Он застал меня врасплох, и я так крепко сжала булочку, отчего та развалилась между пальцами; пришлось смахнуть крошки на тарелку.
Гарри улыбнулся. Парень привык к моей неуклюжести и по-прежнему любил меня. Он потянулся через стол и взял за ладонь, мягко сжимая ее.
— Прелестная голубка, — произнес он; добрые карие глаза излучали любовь. — Ты мое солнышко, ты знаешь это, так ведь? Ты осчастливишь, если выйдешь за меня замуж сию же минуту. Согласишься? Окажешь ли честь, став моей женой, делая меня самым удачливым мужчиной на Земле?
Я была ошеломлена и счастлива, обрадована и встревожена; столько эмоций расцвело внутри. Моя рука метнулась к груди, а щеки зардели волной румянца. То был не сон. Он и в самом деле сделал предложение. Я, конечно, задумывалась об этом. Какая юная особа не грезит о кавалере? Воображает себе белоснежное изумительное платье, фату, лепестки роз, усыпанные на пути и мужчину-мечты, стоящего во весь рост и красивого, сердце его — открытая книга, а глаза — заявляют о любви. Мне казалось, что этот день наступит спустя годы, но треклятая война перечеркнула все. В то пору лишь это событие было на слуху.
Всего через несколько дней после речи мистера Чемберлена правительство опубликовало ряд правил, которых нужно было придерживаться:
• Не выбрасывать еду;
• Не вести беседы с незнакомцами;
• Держать всю информация при себе;
• Всегда слушать указания правительства и выполнять их;
• Обо всем подозрительном сообщать в полицию;
• Спрятать все, что может помочь врагу в случае вторжения.
В случае вторжения! Представляете каково было? Поверить в то, что мистер Гитлер находится всего в двух шагах, по другую сторону от Ла-Манша?
Мама приобрела в «Шерстяная ценность» плотный шерстяной материал и сшила затемненные шторы, которые я помогла подшивать, и мы развесили их на все окна в доме и все наружные двери, затем забили все щели коричневой бумагой и картоном. Мы были предупреждены, что даже мерцание может указать нацистским бомбардировщикам на цели. Все дома и магазины с заката до восхода обязаны были соблюдать режим затемнения; если свет просачивался, на вас могли доложить уполномоченному по гражданской обороне; я слышала, что одной семье за непослушание швырнули кирпич в окно. Каждый уличный фонарь был погашен, вследствие чего участились дорожные происшествия. Мы приучились облачаться в белую одежду и ношению газеты в руках во время передвижения по неосвещенным улицам, но невзирая на это, ближе к концу года на темных дорогах погибло более четырех тысяч человек. Считаются ли они жертвами войны? А ты? А я?
Позднее поэт У.Х. Оден пишет «о светлых и темных участках земли», и я допускаю, что для него, пребывающего в безопасности в Нью-Йорке, эти слова являлись метафорой, однако для нас они были явью.
Отец заставлял отрабатывать учения на случай отключения электроэнергии; наша семья была не единственной. Мы должны были укрываться в шкафу под лестницей, если вдруг Гитлеру взбрело бы в голову разбомбить Годалминг.
Лондон пустовал без детей; на улицах и в школах царило безмолвие — триста тысяч мальчиков и девочек были эвакуированы в сельскую местность за два дня до официального объявления войны. Видите ли, мы этого ожидали, но верить не хотелось. Мы крепко цеплялись за надежду на «Мир для нашего поколения», декларацию, с которой мистер Чемберлен выступил годом ранее. Теперь более миллиона детей по всей Британии были выдворены из своих домов, многие из них были слишком малы, чтобы понять происходящее.
Городок, в котором я проживала, располагался всего в сорока милях от Лондона. Он стал местом назначения для эвакуированных. Я видела длинную вереницу детишек, поднимающихся от железнодорожного вокзала: девочки в красивых воскресных платьицах, мальчики в коротеньких брюках и школьных кепках, с адресными табличками на шее, точно маленькие свертки. Они направлялись в эвакуационный пункт в Манстед-Хаус. Генерал Фрейбург предоставил убежище целому детскому саду из юго-восточного Лондона. Поговаривали, что он был веселым и добрым мужчина, несмотря на немецкое имя, и предоставлял бедным бездомным мальцам выращенные дома овощи и поношенную одежду.