Это был последний раз на многое время вперед, когда я видела своего брата.
В ту ночь я так и не сомкнула глаз, поэтому успела услышать с утра, как к дому подъехал экипаж. Но когда я выбралась из постели и подбежала к окну, то заметила только, как он отъезжает от поместья и уносится по дороге.
Одевшись, я спустилась вниз и первым делом заглянула в оранжерею. Дождь уже закончился, и слуги сметали осколки стекла, сокрушаясь, что молния ударила именно в оранжерею.
Мать я нашла в гостиной. С холодным выражением лица она сидела, сцепив руки перед собой.
— Мама… где они?
— Уехали. Эдвард считает, твоему брату стоит навестить Мэри Луизу.
— А мисс Мур? Она… умерла?
— Умерла? — мать наконец-то перевела взгляд на меня и презрительно фыркнула. — Лучше б она умерла! Нет, ее сильно задело осколками, но она жива и здорова. Отправилась тоже в Лондон.
Я присела на краешек дивана напротив матери. Мне захотелось взять ее за руку, но я сдержалась.
— Мама, я скоро увижу Фредерика?
— Ты никогда его не увидишь.
— Что? — я не поверила своим ушам.
— Эдвард поедет к юристу. Он перепишет завещание, чтобы Фредерик никогда ничего не получил. Он безумен. Он опозорил нас. Он совершил непростительное.
И в этот момент я не знала, что мать считает более непростительным: магический сексуальный обряд или пойти против воли Эдварда, не согласиться с ним?
Но отец действительно лишил Фредерика наследства. Более того, он запретил ему даже приближаться к Лильсдену и пообещал, что тот никогда больше не ступит на эту землю. Отец проклял Фредерика, заявив, что теперь он может крутиться сам, как хочет, и совершать какие угодно «непотребства».
До сих пор я не знаю, почему отец был так жесток. Почему он не захотел замять скандал и делать вид, что ничего не произошло. Только много позже мать сказала, что Фредерик сам этого не пожелал. И когда Эдвард смягчился, Фредерик сам послал его к черту, не желая иметь с семьей ничего общего.
В клинике он не остался надолго — врачи сочли его абсолютно нормальным, а отец не пожелал оплачивать содержание. Но после этого мне было запрещено искать встречи с Фредериком, да он и сам не пытался со мной связаться. Я долго обижалась, не понимала, почему он так жесток. И осознала все гораздо позже, когда все-таки снова увидела брата.
Шел 1893 год. Минуло восемнадцать лет с той ночи в оранжерее. Отец умер три года назад, а мать жила вместе с Ллевелином и его семьей в Лильсдене. У них родились мальчик и девочка, и, кажется, они не собирались останавливаться на достигнутом: последнее письмо матери говорило о том, что Ребекка ждет еще ребенка.
Мэри Луиза еще была жива, и мне казалось, она переживет всех нас — но она так никогда и не покинула стен клиники. Никогда не вернулась домой.
Элинор вышла замуж за Джоржа Кортхоупа — той же осенью, на самом деле. Мне казалось, она всегда хотела сбежать как можно быстрее. И только спустя годы я начала понимать, как Элинор уважала меня: одна из ее дочерей носила второе имя «Франсес», в честь меня.
Кэролайн вышла замуж за год до этого, Маргарет же оставалась при сестре. Уже тогда я понимала, что скорее всего, так будет до конца жизни.
А я… я жила в одиночестве в Лондоне, снимая небольшие комнаты, стараясь не зависеть от Ллевелина, распоряжавшегося финансами Лойдов. Мне хватало того, что платили за мои рассказы и поэтические сборники — хотя никогда я не издавала их под своим настоящим именем.
И я совершенно потеряла следы Фредерика, пока однажды не встретила его в парке. Он просто сидел на лавочке и смотрел в серое небо, откуда падали редкие снежинки поздней осени. И эта сцена до боли напомнила мне оранжерею, где мы с братом провели последний наш вечер наедине. Возможно, именно из-за этого сходства я сразу его узнала.
Фредерик изменился. Осунулся, постарел. Казалось, ему не тридцать семь, а как минимум, на десяток лет больше. Я присела на лавочку рядом и неловко мяла в руках, затянутых кружевными перчатками, платок. Я не знала, что сказать. И в тот момент, когда подумала, что Фредерик меня не узнает, он, наконец, посмотрел на меня:
— Здравствуй, Франсес.
Огонь в его глазах погас. И, как мне казалось, давно. Это был обычный уставший мужчина, который думает о том, как прокормить семью и оплатить счета.
— Здравствуй, Фредерик. Как твои дела?
— Неплохо. А твои?
— Тоже.
Мы не виделись восемнадцать лет, но не знали, что сказать друг другу. Мы были чужими.
— Я женился, — внезапно сказал Фредерик. — Ее зовут Изабелла. Вам стоит познакомиться, она тебе точно понравится.
И мне, и ему в тот миг было очевидно, что я никогда не познакомлюсь с Изабеллой и никогда не увижу, где и как они живут. Не узнаю их детей — и не смогу рассказать ему о Лильсдене и нашей семье, о всех милых сплетнях, кто как вышел замуж, и как протекает крыша в северных комнатах поместья. Мы давно принадлежали разным мирам. И я опустила голову пониже, чтобы поля шляпки закрывали мое лицо.
И сказала также невпопад:
— Лиллиан иногда вспоминала тебя.
— Как она?
— Уехала три года назад в Индию. Умерла там от холеры.
— Жаль.
И снова ложь. Я знала, что Фредерик не поддерживал связь с Лиллиан и сейчас ему, скорее всего, плевать на женщину, которую он раздевал в свечах и отсветах молний нашей оранжереи. Его давно не волновала хрупкая брюнетка, которая когда-то наносила на холст уверенные мазки кистью и, пряча улыбку за полями шляпки, предлагала мне присоединиться к их обряду.
Неожиданно Фредерик сказал:
— Знаешь, я больше ничего не писал. С того дня — ни строчки. Я пытался, конечно же, пытался, но ничего не выходит. Неуклюже и плоско.
Он помолчал, и мне было нечего добавить. Но как оказалось, ему не требовался собеседник, только слушатель.
— Мне кажется, в тот день я видел не просто сияние — я был готов отправить свою душу по пути, к которому всегда стремился. Но не вышло. И моя душа навеки меня покинула. Ждать, когда я соединюсь с ней после смерти. Чтобы переродиться в новой жизни и попытаться еще раз. Но сейчас… знаешь, я скучаю по Лильсдену. Мне снятся его дубы и пруды.
И в тот момент я поняла, что Фредерик проклят.
Не отцом, который его отверг. И даже не собой, решившим, что он не может писать или вернуться. Он был проклят самим Лильсденом. Если бы камни могли смеяться, они хохотали в тот момент, когда молния раскроила оранжерею.
Фредерик поднялся с лавки и зашагал по свежевыпавшему снегу, оставляя в нем темные рваные следы. Он остановился только раз, чтобы добавить:
— Не вышло. Так бывает.
Лильсден — наш дом. Наше пристанище, наша тюрьма. Он хотел привязать к себе Фредерика, но, когда тот захотел вырваться, Лильсден просто нарушил его планы, вытолкнул из себя и постарался стереть память о Фредерике Лойде.
Но каждую осень я вдыхаю воздух, в котором прорезается мороз, ощущаю, как зимний ветер старается забраться под корсет или вырвать пару локонов из тугой прически. И я знаю, что где бы мы ни были, после смерти вновь вернемся в поместье нашего детства. Лильсден распахнет нам объятия, а мы, вновь юные и восторженные, будем носиться по его лужайкам и играть в прятки среди колонн, изрезанных чертополохом. Все мы, кроме Фредерика, который так и не обрел свою магию.