Великий дервиш. Ничего не выходит... Несмотря на наши святые старанья отравить им существованье, эти болваны не желают расстаться со своей постылой жизнью... (Интеллигентам.) А вы-то чего молчите? Или прикажете подбодрить вас розгой? Пойте, пойте, черт вас дери, вы, герои мозга!
Интеллигенты. Позвольте! Позвольте! Дайте хоть перевести дух! От этого пенья у меня уже язык распух! Ужасное занятие! Да еще по такой погоде! Пить! Я изнемогаю от зноя! А кроме того, не скрою, что предпочел бы музыку в другом роде. — Я не Тиртей, и все эти барабаны и трубы для моих ушей чересчур грубы; то ли дело в сторонке от боя по глоточкам впивать томную грусть гобоя или флейты нежные переливы, ибо поэт рожден, чтобы славить любовь, и мир, и златые нивы!
Полоний (вскакивая с места). Предатели! Арестовать их немедля!
Лилюли. Ах вот как, мои ягняточки! И вы тоже вздумали брыкаться! Не желаете больше блеять? Не хотите в бантиках от рожек до ножек вприпрыжку бежать к доброму мяснику под ножик? Ну, ничего, мы вас еще и не тому научим! Вы у нас заскачете, вы у нас бе-бе-бе-бе-бе заблеете, а велим, так и танцевать сумеете! Сейчас позовем танцмейстера! (Птичьим голосом поет призывный клич.)
Ло-ло-и! Ло-ло-и! Лоп-лоп-лоп-лоп-лоп-лоп-лоп-их! Лопай, лопай, лопай их! Пиль-пиль-пиль-пиль-пиль-пиль! Иси! Иси! Куси! Куси! Куси! На! Моя кузи-кузи-на!(Здесь ее пение переходит в говор.) Ко мне! Ко мне! Скорей, кузина! Одним прыжком вскочи им на спину! Этих осляток пришпорь ударом костлявых пяток! Да они и сами пойдут, лишь бы над ухом вовремя щелкнул кнут! Славные ослики! Я их, честное слово, очень люблю, они все глотают, чем я их ни кормлю, — покладистый народ и предобрый! — только последний кусок, кузиночка, надо твоим уксусом сдобрить. Видишь, они уже разинули рты и шире держат карманы — ждут, чтобы им с небеси посыпалась манна. Ах, как они любят повиновенье! Так приступай же к делу, Общественное Мнение! Вззы! Вззы! Куси их! Куси! Свет рассудка в них погаси!
Издалека, со дна оврага, доносится вой автомобильной сирены. Этот вой, сперва тонкий, как визг пилы, но потом быстро нарастающий, непрерывный и неистовый, представляет собою как бы звуковую ось, вокруг которой, как облако пыли, вихрем кружится множество других звуков: крики, пронзительный свист дудок, злобный лай, стремительная дробь барабанов, дребезжание треугольников, звон бубенцов и глухие удары гонга. Вся толпа, находящаяся на сцене, на мгновение застывает с разинутыми ртами, оцепенев, словно загипнотизированная. Но, по мере того как этот ураган звуков приближается, коленки у всех начинают дрожать, зубы стучать, головы уходят в плечи как у мальчишки, когда он ждет затрещины. Полишинель припал к земле и так плотно втиснулся в углубление за камнем, что его совсем не видно — только торчит горб. Лилюли вспрыгивает на перекладину моста ближе к входу; она стоит, расставив ноги, и хохочет, простирая руки к тем, кто приближается. На сцену врывается толпа сатиров и обезьян. Они скачут и прыгают, наигрывая на визгливых маленьких флейтах и на свирели Пана какой-то пронзительный, отрывистый, дикий и шутовской, пляшущий мотив. Они появляются отовсюду, справа, слева, сверху, снизу, с одной стороны моста и с другой, сбегают по горным тропинкам, выскакивают из оврага. Они всех цветов — медно-красные, бронзово-зеленые, черные, как чугун, отливающие металлическим блеском. Бегут гурьбой, испуская прерывистые крики. В один миг они окружили обе толпы и все тесней сжимают их кольцом своего стремительного вихря. Кажется, что новые сонмы их прибывают с каждой минутой. Наконец, из глубины пропасти на повороте дороги при непрерывном вое сирены появляется фантастический автомобиль из вороненой стали: корпус посажен низко, спереди рог, как у носорога. На высоком сиденье без спинки, как на треножнике Пифии, сидит, свесив ноги, поразительная фигура — это богиня Лопп'их (Общественное Мнение). Она напоминает индусское божество и ту женщину с мертвенным лицом и воздетыми кверху руками, которую мы видим на картине Бёклина «Три всадника» (из Апокалипсиса), находящейся в Цюрихской картинной галерее, У нее блуждающие, остекленевшие глаза, груди и живот обнажены. Над тормозом автомобиля согнулся Дьявол Дюрера (Рыцарь и Смерть) с волчьими клыками и ушами, как у осла, зверь, который таится в первобытной чаще Человечества, — туда его загнал Разум, но он всегда настороже и тотчас выныривает на свет божий, когда придет его час (а час этот рано или поздно непременно приходит). Вокруг автомобиля эскорт из конных казаков с пиками наперевес и поднятыми нагайками. В тот миг, когда шум и вой достигают наивысшего напряжения, вдруг все смолкает и замирает на месте: ни звука, ни движения. Все застыло, как замороженное, — казаки в своих угрожающих позах, сатиры и обезьяны в момент прыжка, коленопреклоненные толпы, согнувшись до земли, женщины, спрятав лицо в завернутые на голову юбки. Мгновенье немой тишины. Затем богиня вдруг разом опускает руки, — всадники взмахивают кулаками и щелкают нагайками; обе толпы мгновенно вскакивают на ноги, и, подгоняемые сатирами и обезьянами, которые их толкают, кусают и щиплют, все — Галлипулеты с одной стороны, Урлюберлоши — с другой, — кидаются на мост со свирепым воплем, в котором нет уже ничего человеческого.