— Я и не пробовал. Она не так поняла. И вы тоже.
То была правда. Даже сам Давид мне был бы интересней в качестве мишени.
— Хорошо, — сказал он как-то грустно. Даже перестал раскачиваться в кресле. — Данте, вы поймите… мы вам пошли навстречу, дали кров, а вы вот как нам отплачиваете…
Теперь ему удалось меня устыдить. Неужто я сам превратился в ту неблагодарную кошку, которую ругал, сидя пред Доктором?
— Обещаю исправиться, — проговорил я. Мне даже удалось пустить два ручейка из глаз… и сам не знаю, были они искренними или нет.
— Славно, — Давид кивнул. Ну или дёрнулся — кто знает, вдруг тик у него?
Он ушёл в угол, откуда пахло глинтвейном — я уже по запаху понял, что безалкогольным, и разочаровался. Я же остался сидеть в кресле и задремал. А когда проснулся, увидел у себя на коленях плед, весь в кленовых листьях. Кто-то укрыл меня, пока я спал.
Не-Матье подошла ко мне с кружкой.
— На, возьми.
— Яд?
Она фыркнула.
— Всё-таки прислушалась к словам о любви? — я сообразил на лице фирменную улыбку.
— Да блин… я по-братски пришла. Чтоб ты знал, я не в обиде.
— Ах, ты не признаёшься себе, но ничего страшного в том нет, — проронил я, прихлёбывая, — я тебе подыграю.
Она не отвечала, но и не торопилась уходить.
— Ты что-то хотела? — прервал я молчание.
— Где Мессия? — прямо спросила не-Матье.
— Как тебя кстати, зовут?
— Хлоя.
— Прекрасное имя для такого прелестного цветка. Так вот, Хлоя, ты сама понимаешь, почему хочешь знать?
— Потому что чувствую себя брошенной, — ответила она, не раздумывая. — Он нас сюда привёл… но где он сам? Ты ж типа его друг, должен знать.
— Разве тебе тут плохо?
— Хорошо, но…
— Тогда к чему вопросы? Он выполнил перед вами свои обзательства.
— …и бросил нас.
— Он же не нянька.
— Ты сам не знаешь, где он, так? — Хлоя выбила кружку из моих рук. Та покатилась по полу, оставляя за собой кровавый след.
Да знаю я! Но не могу ж сказать всю правду. Она прозвучит безумнее любой лжи.
Мне оставалось только строить мудрый вид, качаться и разглядывать фонарики под потолком. Теперь моя очередь строить из себя бородатого китайца с картинки.
Я притворился, что пытаюсь стать одним из них. Конечно, мне так и не удалось обуздать свой ум… но я перевешивал картины, которые мои новые коллеги создавали своим умом, двигал стулья и всё такое. Когда они возмущались, я рубил их порывы на корню своим: «Я дизайнер! Мне лучше видно!».
Изображение бурной активности — что может быть лучше, чтобы влиться в коллектив?
По моим внутренним часам прошло два-три дня, прежде чем в стакане не отразился Доктор, сдвигая коричную крошку к периметру.
— Ну хватит дуться, — сказал он беззвучно. С тем же успехом он мог говорить мне «Пора б обуться» — я толковал движения его губ.
Вообще, я чуть не облился кипятком, когда он появился, так что как минимум одна новая причина дуться у меня была. Я взял чайную ложечку и разметал его лицо по поверхности чая… Не поворачивается у меня язык называть безалкогольный глинтвейн глинтвейном.
Вынул ложку — теперь Доктор отражался в её алюминии.
— Ай-я-яй, — сказал он. — А у вас уютно!
— Хотите в гости?
Я не боялся, что кто-то увидит, как я говорю с ложкой. Все и так думали, что я малость тронутый.
Док зашевелил губами, но я не понял, что он говорит на этот раз.
— А?
Шевеление.
— А?!
Злобное шевеление.
— Не понимаю!
— Гора к Магомету не ходит! — раздался ор в моей голове, такой громкий, что меня контузило. Ну, я так решил.
Так что следующий час я лежал на полу и думал о том, почему роза называется розой? Rose. Какое странное слово, такое странное — будто бы его мог придумать только я. А ведь раньше оно мне не казалось странным.
— С тобой всё в порядке? — Хлоя.
— Да, я просто устал. И я тебя не слышу, я контужен, — отозвался я.
— Он устал, — повторила Хлоя кому-то.
В стекле фонарика, которому не нашлось места под потолком — такому же лишнему как я — опять Доктор. Трясёт своим мерзким мешком и что-то хочет мне сказать.
— Не хочу никуда идти, там ураган, — захныкал я.
— Не преувеличивай, всего лишь ветер, — сказал кто-то мимопроходящий.
Пришлось собираться в путь.
Я протискивался сквозь лоно бушующей стихии. Она рвала целые деревья с корнем, она хлестала меня пощёчинами, осыпала ледяными иглами с каждым порывом. Буря выла, билась, бесновалась, желала моей смерти, а я — такой хрупкий и беззащитный, что я мог ей противопоставить — кроме тонкой простыни в цветочек, в которую был завёрнут? Когда Доктор найдёт мой заиндевевший во второй раз труп, он пожалеет, что отправил меня в эту адову дорогу…