— Нет.
— Да.
— Нет.
Мы сыграли в гляделки. Мешки со зреющими душами были безмолвными судьями в нашем противостоянии.
— Если нет, то пойдите и расскажите ей, что вся эта сцена — лишь шутка, — сказал Доктор, не выдержав.
— Она мне не поверит.
— А вы перескажите ей разговор врачей про мазь да коленки. Поверит.
— То есть, идея была ваша, а расхлёбывать мне?
— С меня-то спрос маленький, я потусторонняя тварь, для меня нормально быть гадом. А вы Хомо Моралис.
Я толкнул ногой кресло, в котором он сидел. А ведь мог бы и под чашечку, как Хлоя!
— Уже прямо как у себя дома, — заметил Доктор. — Помните первый свой визит? Пришли, тряслись, чуть ли не заикались…
— Понял, с кем имею дело, вот и всё.
— Ну и с кем же?
— А не скажу!
— Сам прочитаю в ваших мыслях.
— Вот и читайте.
Увидев Доктора впервые, я решил, что это какое-то древнее божество вроде Кали. Но если даже Кали была отголоском моих воспоминаний, то статичный и независящий от моего воображения Доктор являлся кем-то попроще. Мелкая чистилищная сошка, которой невообразимо одиноко. Как это существо точно называлось в мировой культуре, я не знал. Демон, бес, какая разница? Ярлык не имеет значения.
— В вашем языке и правда нет такого слова, — отозвался Доктор со смешком. — Демоном меня не оскорбляйте. Если дословно, я «тот, кто создаёт плотное».
— Демиург? — ткнул я пальцем в небо, не совсем хорошо помня значение слова.
— Если бы! Мастер, ремесленник… и да, творец. Но творец плотного, а не бесплотного.
— Душа разве плотная?
— В этом измерении да.
— А кто вас создал?
— Расскажу в обмен на часть Истории, — хитро сощурился Доктор.
Вы, значит, коллега того человека. Он тоже был творец плотного, то бишь скульптор. А какой смысл в скульптурах, если их не видит публика? Они ж для людей делаются!
Я устроил выставку. Вход был платный и, барабанная дробь, никто не пришёл, кроме одной раздражающей девки.
Я понимал глубину фиаско ещё за неделю до нашего дебюта… Потому что я видел его уродливые статуи, от вида которых хотелось убежать к себе в комнату и спрятать голову под подушкой.
Одна из статуй была на флаере и на рекламке в Фэ Бэ. Я б сам на такую выставку не пошёл, что уж говорить о других. Вы знаете, раньше для меня это была как линейка, на которой он болтался меж двумя полюсами — гений и безумец. Теперь линейка превратилась в треугольник — иногда, будучи на третьей точке, я подумывал: а что, если он в принципе никакой не скульптор, и лепит как умеет?
Ведь если я сам, никогда не держа глину в руках, вдруг взялся творить, у меня вышло бы примерно то же самое… Но всё равно не такое мерзкое и дисгармоничное.
Я б не поставил статую на рекламную фотку, но не хотел обманывать народ. Пусть знают, куда идут. Не хотел, чтобы люди шли на мероприятие вслепую, а потом плевались.
Представьте полутёмный зал — десять на десять, наверное — и в нём только эти кривые силуэты, да мы с ним. Я позвонил — сколько билетов продано? Ни одного.
Я посмотрел на него, на человека, которым я дорожил, несмотря ни на что… Ему было без разницы, что о нём думают. Мой протеже мог позволить себе презрительную мину, и, как я думал, он никогда не «играл».
— Не расстраивайся, дорогой, — сказал я, испуская лучи радушия и пытаясь погладить его по голове — хотя он уворачивался, — скоро гости подтянутся.
Кажется, я ещё тогда глупо хихикнул. Вообще, когда дело касалось этого человека, я резко тупел.
Он равнодушно взглянул на меня и отошёл в другой конец комнаты. Я же выбежал в коридор и начал обзванивать всех подряд из телефонных контактов, суля бесплатный вход на выставку. Я боялся, что столкнувшись с безразличием, скульптор перестанет творить. Конечно, как я уже говорил, он был выше чужого мнения… но я решил перестраховаться.
Вскоре пришли мои «контакты», с загоревшей кожей и белоснежными улыбками. Всем им было не место среди этих статуй; но ни один из посетителей не подал виду. Они восхищённо цокали языком и нахваливали это, цитирую, «удивительное слияние примитивизма, сюрреализма и модерна». Под хвостом у которой из статуй они отыскали модерн, я не знаю.
А мне приходилось ужом виться среди тех, кто соизволил откликнуться на мой отчаянный зов — одного приобнять, другую чмокнуть в щёчку, третьей сделать комплимент насчёт туфель, хотя в темноте я даже не видел, какого они цвета… И с каждым словом я чувствовал, как вбиваю гвозди в крышку гроба так пока и не сложившейся с тем человеком дружбы. Он видел, как я лебежу перед такими же лицемерами, и разочаровывался во мне…