Неважно. Я ощупал себя — вроде настоящий. Хотя как было определить настоящесть?
— Медвежона-а-а-ак!
И пирсинга нет. А на календаре…
Грузные шаги, распахнувшаяся дверь. Матушка открыла её с такой силой, будто торопилась уличить меня в чём-то непотребном. Её голос тут же сменился с ласкового на командирский:
— Ты что, глухой? Почему не отвечаешь?
«Она тоже ещё жива», — сказал я себе самую очевидную вещь на свете.
— Чего смотришь, будто приведение увидел?.. Я стол накрыла!
Я смирно прошествовал за материнской спиной в столовую и через полминуты уже ковырялся в безвкусной овсянке. Почему-то на диете мы всегда сидели вдвоём.
— Гитару твою я выкинула. Трата времени. Вечно мальчишки тратят его на всякую дурость. Брал бы пример с сестры, что ли.
— О’кей, — отозвался я, отправляя в рот ложку.
Что тут случилось с моей ма! Её губы сжались и посинели, а румянец сбежал с щёк. Она ожидала бунта, но бунта не было. Это значило, что я что-то задумал, и хуже этого на свете ничего не было. Когда ребёнок много думает — он думает неправильное. Ведь о правильных вещах-то зачем раздумывать? Они и так очевидны!
Откуда ей было знать, что я уже целую вечность как смирился с утерянной безвозвратно гитарой? Моя рок-мечта угасла настолько, что я не пытался её и возродить.
— Что за американщина? Окейкает тут! Ты не можешь сказать «хорошо» или «ладно»? — сказала матушка, чтобы раззадорить с моей стороны хоть какую-то бурю. Но умудрённый жизнью Я не даст ей повода заламывать руки и кричать, какую неблагодарную свинью она воспитала.
— Как скажешь, — кивнул я. — Вкусная овсянка, кстати. Спасибо.
— Такая же, как и вчера! Ты мне дерзить удумал?
Разве я дерзил?
И всё-таки она раскричалась: что я издеваюсь над бедной женщиной, и еду её, с душой приготовленную, ругаю, а саму её не ставлю ни во что.
Лицо моей ма вернулось в привычный красный цвет, глаза увлажнились, голос дрожал. Я еле сдерживался, чтобы не подскочить и не закричать в ответ: «Хватит! Хватит! Я ничего этого не говорил!» — ведь тогда мне пришлось бы полчаса доказывать свою правоту бетонной стене.
Я заставлял себя думать о той чудесной и уютной комнате, которую смогли соорудить люди в Чистилище, вспоминал каждую мелочь от узора на пледе до царапины на дверном косяке, а когда мелочи кончились, принялся умножать двести двадцать два на сорок четыре по давнему совету Анны.
— Ну чего ты лыбишься? Чего лыбишься, а?!
— Думаю о том, как хорошо, что обо мне есть кому позаботиться, — сказал я. Ма хлестнула меня полотенцем по руке и молча ушла к себе.
Зачем Доктор отправил меня сюда? Думал устроить мини-пытку из злой родительницей? Не выйдет. Да, мы часто ругались; но какая семья может похвастать вечным штилем?
Из этой «пытки» я извлеку максимум пользы.
Действующие лица.
Сомний — одет как стереотипный сказочный принц, всегда говорит нараспев.
Регулюм — одет в белые, но местами испачканные одежды, которые в полумраке светятся от фосфора. Говорит сухо, холодно.
Сомний и Регулюм примерно одного возраста (в промежутке от двадцати до сорока лет).
Свита — пять-восемь человек разного возраста, сложения и пола, одеты как придворные 18–19 века, свои реплики произносят вразнобой и неритмично.
Декорации.
Двор замка. Слева — башня, на балконе которой вначале стоит Сомний. Справа — лес. Фоном вечернее лиловое небо.
Сомний (на балконе).
Свита.
Зачем перчатки, принц?
Сомний.
Свита.
Не бывает чудес, не бывает!
Сомний.