Мы упали на что-то плотное, гладкое, пружинящее. Короче говоря, на матрас размером с улицу. Матрас этот был красивый, белый, совсем новый — если к вещам из ниоткуда применимо понятие новизны.
Когда способность соображать ко мне вернулась, я спросил:
— Откуда здесь эта штука? — и похлопал по тканевой поверхности.
— Ты разбил мне губу, — отозвалась Хлоя. Она сидела ко мне спиной.
— Я не специально. И здесь всё быстро заживает. Ну так откуда?
— Не знаю. Видимо, ты преодолел страх. Поздравляю, — буркнула она, продолжая ощупывать лицо. Но я правда не специально! Она сама так упала, мордой мне под колено.
— Кровь есть?
— Есть.
— Покажи.
Так и знал, что ничего страшного. Но теперь мы должны будем оплакивать её царапинку, вместо того, чтобы праздновать мою победу над страхом… если это была моя победа, конечно же.
Она обиженно пыхтела минуты три, пока я ползал вокруг и нюхал матрас, щупал его и прикладывал ухо; пытаясь охватить умом его сущность.
— Ты был прав, уже затягивается, — сказала Хлоя, ощупывая ггубу. — Так значит, тут можно вообще за собой не следить? Если тело так быстро восстанавливается..
— Угу. Думал, все давно заметили.
— Всё-таки, о чём ты тогда думал? Она задумчиво вытягивала из матраса нитку за ниткой. Ногти — разных оттенков зелёного цвета; были такими и до смерти, или накрасила их уже в Лимбе?
— Да про всякое ужасное. Про домашние тёрки, про суд… про разные дурацкие ситуации, в которые попадал.
— И это всё? — сказала она столь удивлённо-презрительно, что мне захотелось её стукнуть.
— Меня несправедливо обвиняли и высмеивали. Разве этого мало?
И она рассмеялась. Нет — расхохоталась. Хохотала и не могла остановиться. По щекам её текли слёзы, а я в упор не понимал, что сказал такого смешного.
До сих пор я не знал, что может быть безумнее пустого пригорода, где улицы выстланы матрасом. Так вот, нужно было, чтобы на тех безжизненных улицах прозвучал сумасшедший смех. Наконец, Хлоя успокоилась.
— Какой ты ребёнок. Раздул триста слонов из одной мухи.
— На этих слонах зиждется мое бытие, — холодно отозвался я. — То самое, определенное сознанием. Если оно тебе не нравится — проваливай с моей планеты.
Она поднялась — с трудом, потому что матрас качнулся — и сказала:
— Я тоже тебе кое-что покажу… Чтобы ты понял: не надо впадать в прострацию из-за всяких мелочей.
Поскольку я был зол на Хлою, то ничуть не мешал ей, когда та отошла на газон, взяла канистру у обочины (откуда она там взялась?), и облила себя с ног до головы. Но когда эта сумасшедшая достала из кармана коробок со спичками, я понял — она это серьёзно.
— Верю, верю, — произнёс я как можно небрежней. — Ты готова сгореть и не устрашиться, а я такой трус — боялся домашней ссоры. Убедила.
Хлоя открыла коробок. Я физически ощутил её решительность.
— Тебе не обязательно этого делать, — проговорил я, уже совсем неуверенно.
Она достала из коробка спичку.
— Хочешь, на колени встану? — и я правда встал.
Её губы скривились в насмешке над полным страха человечком, что пал перед ней ниц. Скрип спички о коробок и вспышка — моя приятельница превратилась в костёр, не издав ни звука. Я видел сквозь пламя, как она стиснула зубы.
— Я понял! — вдруг обрадовался я. — Это же фокус! Огонь не настоящий, он — фантазия! А я повёлся, как дурак!
И тут она закричала, закричала безостановочно. Нечеловеческий вопль выворачивал меня наизнанку; я же продолжал смотреть на живой факел. Да, я оцепенел и не помог ей, но что я мог поделать?
Когда запах шашлыка сменился щиплющей нос гарью и обуглившееся тело Хлои осело на земле, я наклонился над ним, коснулся рукой. На пальцах осталось что-то чёрно-серое. Я сбросил с себя простыню и запеленал в неё останки. Девушка была ещё жива, я знал это. Она ведь не могла умереть второй раз.
Я отнёс Хлою обратно в особняк, чья бессмысленная роскошь раздражала меня. Мне хотелось раскрошить довольные лица нимф, рельефами выпиравших из колонн, разорвать каждое покрывало на диванах — зачем, зачем делать такие огромные диваны, на каждом хватит места, чтобы усадить семерых моих клонов в два ряда. Крест с распятым Христом на стене, золочёный, конечно. Как «уместно» — сорвать бы его.
Раньше я был человеком, который планировал, рисовал, воплощал интерьеры — наивным человеком. И никогда не был счастлив, созидая. Зато в то мгновение, когда я бил окна…
Я рассматривал каждую вазу, каждую жалкую фарфоровую фигурку на полках как затаившийся хищник своих жертв. Как сладко полетят осколки, когда я снесу их с постаментов стабильной и сытой жизни!