— Я слишком любила кайф, чтобы так просто от него отказаться. А для этого надо было продолжать жить. Так что я осталась дома. Но… Мессия, видимо, был против; отправил за мной ангела, чтобы я могла уйти с остальными.
«Мессия отправил ангела». Рассказать бы, кто этот ангел. Это ведь я её убил — в последнем из дней сурка! Но я же не знал, что девушка настоящая, на мне нет вины!
И почему я так долго не мог её узнать?! Я же столько раз на неё смотрел… Смотрел, но не видел.
— Знаешь, этот ваш Мессия… — нерешительно начал я.
— …непохож ни на одного проповедника, которых я видела раньше, — неправильно закончила мою мысль Хлоя. — Он никогда не корил меня за грехи. Он понимал тьму этого мира и не отрицал её, не пытался заливать мне в уши мёд, что можно надеть сияющие одежды и пойти на дьявола с пылающим мечом. Нет, он был не такой. Он сказал: я знаю, что ты во тьме, Хлоя, мы все во тьме… По-другому и нельзя, это не мы плохие, это атмосфера, обстоятельства делают нас такими… грешниками. Он не кормил нас сказками о рае, он был честен — для нас есть только Ад и Чистилище.
Я хотел перебить её, воскликнуть, что я знаю всю эту лапшу, которую он умело вешал на уши всем, оказавшимся в радиусе трёх метров; но не решился. В её голосе был такой надрыв, будто «Мессия» и правда принёс в её жизнь частичку света.
— И он предложил альтернативу нашей жизни. Уйти в Чистилище. А я подвела его, и не явилась, — продолжала она. — В самый, самый ответственный момент не явилась… Но он всё равно спас. И я даже не могу сказать ему спасибо, потому что он привёл нас сюда, в этот серый мир — пусть серый, но зато и не чёрный… и исчез.
Она отвернулась. Плачет, что ли? Точно плачет. И теперь я не могу рассказать ей, как всё было на самом деле. Что «Мессия» беспокоился лишь о себе, и у него был свой особый кайф — собирать толпу слушателей и нести что угодно, лишь бы его слушали. Что это был самый злобный, самый эгоистичный, самый «чёрный» человек из всех, кого я знал… Что за всё, что он сотворил, после смерти его казнили… насколько можно казнить уже мёртвого — без возможности восстановиться, как та же сгоревшая Хлоя.
Я не могу убить её бога — не имею права. То, что я был «ангелом» — рассказывать тоже нельзя. Запишем это в список моих лжей и недоговорок по отношению к Хлое. Их становится так много, что я перестал стыдиться своей неискренности.
Я положил руку ей на голое плечо, хотел только погладить, но она отдёрнулась, как от чего-то омерзительного, и ушла. И чего приходила тогда, спрашивается…
Как же черно, как же плохо; схватился бы за голову, и кричал бы, кричал, за волосы себя тянул, упал бы в молельную позу, отбивая колени.
— А-а-а-А-А-а-А-а-А-А-А-А-а-а! — вот так кричал бы живой Я, выпью болотной.
А охрип бы когда, сорвал голос, то шептал бы, свернувшись и упав лицом в грязь, не в силах даже держать хоть какую-то вертикаль:
— За что, Господи? Почему мне так больно и плохо? У меня всё есть: деньги, друзья, развлечения, свобода… Зачем ты мне сделал эту прореху в груди, нелатаемую, незатыкаемую? За что?! Вот смотрю я на одного, ему денег не хватает, на другого смотрю — занимается скучным нелюбимым делом, третьего пилят жена с начальником… Я б обменялся с ними, ни о чём не думая и не жалея. Нет боли хуже, чем та, про которую не знаешь, отчего она! И любил я, но что толку с той любви? И отмолиться пытался, но ты не дал мне успокоения! Кто прожёг во мне эту прореху? Ты, Боже? Или Дьявол? Или родители? Или общество? Или я сам? Кого мне мне винить? А если никого не винить, и вышел я такой, какой есть, просто потому, что возможно вот такое, быть глубоко несчастным безо всякой причины… какой в этом смысл? Что за шутка такая дурацкая?!
Я уже это шепчу, — точнее, шептал, каждую минуту своего существования. И никому не объяснишь, отчего твоя душа такое бормочет, отчего она страдает… Скажут, пойди напейся, да пойду и напьюсь, и оттого только отупею, выпить больше — сильней опечалюсь, сижу угрюмый, пока остальные пляшут, в чём радость такого пития? А пил и пил, всё искал чего-то на дне. Может, смысл жизни. Может, отражение рыла своего освинячевшегося, которое уже через два часа будет своё нутро изрыгать на чужую одежду. Постыдиться бы, а всем весело. Подумаешь, блеванул — пьянка же, а для пьянки это нормально!
И сидел средь таких же пьяных рож и думал: уж не пришить бы кого из них, вдруг полегчает? А потом сидел среди трезвых и думал то же самое. Убить; смотреть, как уходит жизнь из их гаснущих глаз — не уйдёт ли она в моё естество, не заполнит ли пустоту?
Но мысли — это только мысли. Я неспособен на действие, только на мысли, мысли, мысли, мысли, МЫСЛИ!!! Потому что я не знаю, каким должно быть моё действие, чтобы испытать от него искреннюю радость. И я перепробовал всё от чтения книжек до прыжков с небоскрёба на «резинке», так что не могу упрекнуть себя в несчастьи от лени.