Я правильно сделал, что лишил её жизни — избавил от чумы двадцать первого века, не дал ей сесть за заражение в тюрьму, ведь её месть могла раскрыться. Не зря я отобрал и угасающее тело наркоманки, заменив его вечным телом Лимба.
— Мне нравится ваш прогресс, — сказало отражение Доктора в чёрном экране телевизора.
— А что вы теперь являетесь только в отражениях? Пешком не прийти, ножки болят?
— Смешной маленький Данте.
Некогда было искать пульт, я подошёл к телевизору и ткнул на «Power». Доктор утонул в прыгающих помехах и белом шуме.
— Глупый маленький Данте.
Я оглянулся — смутный образ Доктора теперь был в оконном стекле. Я задёрнул шторы.
— Наивный маленький Данте, — хор трёх тихих голосов.
Голос доносился сверху, из-под люстры. Доктор влез в каждую из трёх лампочек. Я даже не мог разглядеть эти крошечные отражения, но был уверен — Доктор именно там, в лампочках.
Минута — и лампочки лежат в шкафу, выкрученные и закутанные в подвернувшуюся под руку тряпку.
Раздался смешок, словно идущий изнутри моей головы. Да где он теперь?
Мои глаза. Они ведь тоже отражают.
Я зажмурился. Теперь в комнате не осталось ничего, похожего на зеркало. Не буду двигаться, даже мысли в голове не допущу, ему будет не за что зацепиться…
Апельсиновый цвет приятный. Когда в последний раз видел что-то ярко-оранжевое? У сектантов в отеле что-то такое было…
Никаких мыслей, я сказал!
Скоро ли проснётся Хлоя? Подчас и мне охота расчленить её на части, а потом закопать это всё в разных частях Лимба. Но я должен быть терпелив… впрочем, почему должен? Я никому ничего не должен.
Никаких мыслей!
Это бесполезно. Я открыл глаза, выключил рябящий телик, отдёрнул шторы.
— Пусть Доктор приходит и крутит своё кино, если ему так хочется. Всё равно оно будет не про настоящего меня, — сказал я резной шкатулке с благовониями.
— Ты такой смелый! — ответила шкатулка моим голосом.
— Не надо мне льстить.
— Отчего ж я льщу? Я не льщу.
— Ты меня нахваливаешь, чтобы я не расстраивался. Но по правде-то во мне храбрости ни на грамм.
— Ты себя недооцениваешь, — утешила шкатулка.
— Наверное, так, — я вздохнул.
Доктор наблюдал за мной с оконного стекла.
— Вы бы ещё чесноком шею намазали, как крестьянин средневековый, — сказал он.
— Всё что угодно, лишь бы осложнить вам жизнь. Чего хотели?
И он ушёл. Молча ушёл за границу стекла. Я воздел руки к небу в безмолвном жесте, но ни один из богов не ответил на мой зов — потому что боги — это просто символы.
Тогда, в поисках занятия, я завис над Хлоей и заглянул ей в левый глаз, намеренный получше узнать мою приятельницу. Через пять или шесть секунд её зрачок расширился, растянулся, стал больше самого глаза, затем больше головы, больше всей комнаты.
Я стоял в узком длинном коридоре с чёрными бесплотными стенами. Они колыхались в воздухе, и мне не составило бы труда пройти сквозь них, но я не был настолько любопытен. Поодаль на полу, залитом чёрной жижей, спиной ко мне сидела Хлоя. Почему я не попал внутрь её ума, как в прошлый раз? Кажется, я ошибся и посмотрел в неправильный зрачок.
— Хлоя! — позвал я её. Девушка обернулась, и она была куда более похожа на ту тощую наркоманку со стеклянным взглядом, всклокоченными волосами и мятым лицом — которую я раньше видел в джакузи. Да, теперь я понимал, что это один и тот же человек. Перенесясь в Лимб, она стала выглядеть ухоженной здоровой девчонкой, и перемена была столь разительной, что я даже не смог узнать Хлою.
— Где мы?
Она сказала что-то еле слышно, и я понял слова только по движению губ — «не знаю».
— Пойдём отсюда, — я помог ей подняться. Она была одета в ту же самую одежду, что и в день, когда я наблюдал за миром из её головы. Ноги и зад её чернели от липкой жижи.
— Здесь нет выхода, — прошептала Хлоя. — Это лабиринт.
Я приобнял её и повёл вперёд по туннелю. Здесь не было ни единого источника света, но я отчётливо видел свои руки, Хлою и шевелящиеся стены, что то расширялись, то сужались, почти касаясь нас завихрениями дыма. И всюду эта чёрно-серая взвесь, как пепел, она оседала на наших волосах и одежде.
— Я тебя выведу, — сказал я, вспомнив, что недавно сам слышал от Хлои те же слова.
Мы блуждали по лабиринту, и на каждой развилке я поворачивал направо, пытаясь придать смысл бессмыслию. Будто правый — синоним правильного. Через несколько таких поворотов я подумал, что поворачивать всё время в одну и ту же сторону — это ходить по кругу, и свернул влево.