- Ну да, как всегда.
- А из-за чего-то хоть? Скорее всего ты опять ей нахамил после работы, да?
- Тебя это не касается! Я же ненавижу, когда она начинает мне приказывать, ты же знаешь. Что я, спрашивается, такого плохого сделал?
Помолчали немного. Я, раздраженный его неожиданным заступничеством - тоже мне, друг называется! - перевернулся на другой бок и ткнулся носом в стену; она ответила мне приятной прохладой. Андрюха какое-то время сидел тихо, щелкая клавишами и шмыгая носом, и я уже почти что уснул, убаюканный приглушенными звуками маленькой квартиры, как он охрипшим от молчания голосом спросил:
- Ты не собираешься домой?
- Прогоняешь? - я с трудом выплыл из забытья и попытался сказать это возмущенно, но в итоге лишь невнятно пробормотал, как обиженный младшеклассник; я все равно знал, что он шутит.
- Не тупи, Пашок. Твои родители будут волноваться. Ты им позвонил хоть?
- Не учи меня, я тебя умоляю. Мне не хочется сейчас с ними разговаривать.
- Ну, я так не играю тогда, - неожиданно серьезно сказал он, - возьми трубку и скажи им, что ты у меня, тогда и останешься. Не за тебя волнуются, а тебе хоть бы хны...неправильно это.
Я окончательно проснулся и от неожиданности резко сел на кровати; старые пружины недовольно заскрипели подо мной.
- Ты что, серьезно, Андрюх? Ты меня хоть слушал? Я повторяю для особо одаренных: я не собираюсь с ними разговаривать, слышал?
- Не капризничай, а. Паш, просто возьми эту чертову трубку, и все!
- Да с чего бы? - я был искренне и непритворно обижен на это очевидное предательство с его стороны. Он же всегда творил всякую ерунду вместе со мной, и даже был иногда зачинщиком, и тут - на те ж, что учудил!
Он отстранился от компьютера и посмотрел на меня укоризненно и, как мне показалось, с долей презрения, и я не вытерпел.
- Да мне похрен, что там у тебя за мораль. Привык своим мелким сопли подтирать, так и за меня взялся? Мне это не нужно, - высказался я и рывком вскочил с кровати; в висках запылало едкое душное пламя.
- Ты на меня свои капризы не взваливай, - вспыхнул в ответ Анрюха; заволновавшись, он тоже встал, и стул ответил ему недовольным надсадным скрипом. Он, когда сердится, становится как ненормальный: его перекашивает так, будто рот наползает на нос, а уголки губ - к ушам, совсем как у Джокера, и тогда я мог разглядеть его блестящий от света монитора, обнаженный клык и сощуренный глаз. У меня зачесались кулаки - так и хотелось съездить по этой джокерской харе разок-другой, чтобы стало неповадно за предательство. За стенкой громко заплакала одна из девчонок, и я, раздражившись еще больше, ляпнул:
- Тебе не на кого взваливать, так завидуй молча и держи хлебало закрытым.
Сорвалось с языка так легко, как по накатанной, и мне мигом стало легче - всего на одну секунду. А потом я увидел его вытянутое, застывшее лицо, будто я его ударил под дых крепко, не щадя сил, и разом навалилось на меня что-то потяжелее, чем раздражение, и придавило колким морозцем, пробравшимся за шиворот.
Вывалился в узкую, совершенно темную прихожую, как мешок с картошкой - также грациозно и величественно; Анна Владимировна, видимо, уснула перед телевизором, и моего копошения не услышала. Я умудрился зацепиться за все, что было и чего не было в этом узком пространстве из темноты, вешалок и демисезонных пальто, изъеденных молью. И только когда звякнула, тяжело открываясь, входная дверь, я обернулся и успел заметить белое, как вырезанное из бумаги, окаменелое лицо Андрюхи - тут дверь захлопнулась прямо перед моим носом.
Таким и является мое последнее воспоминание о нормальной жизни - признаться, не самое приятное.
И вот, сейчас я снова вижу его, Андрюху, как живого: он в той же домашней растянутой футболке и шортах, спадающих с его тощей задницы всякий раз; волосы привычно взлохмачены, а на курносой и веснушчатой роже красуется обыкновенная для него дурашливая улыбка. Он выглядит так, будто мы и не поругались с ним пару ней назад, кажущиеся мне сейчас вечностью.
Сначала меня затапливает радость: дыхание перехватывает, а слабость вытесняется ею полностью, лезет изнутри, и я хочу облегченно рассмеяться и прижать его к себе так, чтобы ребра хрустнули. Всего пару секунд я чувствую абсолютное и всепоглощающее счастье - а потом меня будто по затылку бьет: он никак не мог оказаться здесь, да еще и таким гладеньким и веселым. Его будто под копирку перерисовали и сюда втиснули именно таким, каким я его и запомнил; ни тебе ни лохмотьев, ни истощенности, ни запуганного взгляда, как у нас с Вебер.
Тем более что мы с ним поругались, а Андрюха так просто обид не забывает и делать вид, что ничего не было, он никогда не умел.