- Просто не смотри, ладно? Потом поменяемся.
Вебер не отвечает; я слышу только звук ее дыхания, усиленный эхом, и мне совестно как-то становится...
Тут, на прозрачной стеклянной полочке сбоку, много всякого добра банного: и шампунь с английскими надписями и улыбающимися парнем и девушкой на обертке; и круглое мыло в скользкой мыльнице - покрывшееся розоватым из-за моей крови; и две штуки мочалок, и даже гель какой-то, и крем в маленькой, ярко-красной баночке. У меня глубокая, криво пропаханная осколком царапина на щеке - от нее-то мне и набралось в рот крови; промываю ее аккуратненько, перебирая рваные лоскутки кожицы. Моюсь я бездумно, лишь бы соскрести грязь и не задеть порезы, и вода быстро превращается из веселой и прозрачной в мутную, тяжело колыхающуюся у меня вокруг.
Разве что я не встаю и не переворачиваюсь, каждую секунду помня, что позади - Вебер.
Парень и девушка на обертке понимающе скалятся, и я мысленно посылаю их куда подальше. Это же Вебер - она и не девушка вовсе. Но все равно эта бравада мне никак не помогает: я все равно не могу, не могу и все на этом, надоело много думать...
Полотенце сложено аккуратным голубым квадратиком; провозившись с ванной и набиранием новой воды, я тоже не поворачиваюсь - слышу, как она поднимается и с тихим шорохом снимает одежду.
И выйти нельзя... шпингалет издевательски поблескивает перед носом, я упираюсь мокрым лбом в запотевшую дверь и думаю о «постояльцах», о еде, и живо вспоминается ледяные потоки воздуха, а внизу - километры пустоты и холода, жадно лижущие мне пятки.
Я - лужица, я - ошметок, я - ничтожество.
Вниз по двери, пробравшись через висок, скользит мутная розоватая капля.
Интересно, чем занята мама? Глупый вопрос, черт, я же третий день нахожусь в этой клоаке мира и не знаю, как выбраться; наверное, места не находит от волнения. Мать вашу, у нее же давление, ей нельзя волноваться, нельзя... Отец, наверное, как всегда протирает штаны - ему всегда было пофиг на нас, а на мать - тем более, от него помощи особой не жди. Андрюха, друг, чем же я заслужил такое? Ты здесь был, ты знаешь, ты бы смог мне помочь. С этой девчонкой я и не знаю, что делать, я боюсь ее, Андрюх, я не знаю, что она может учудить в следующую секунду...
Вот я и понимаю самое важное: я боюсь Вебер. Боюсь, потому что если ей только в голову взбредет, что я ей задаром не нужен и вообще балласт, то она не задумается ни на секунду - это как с «постояльцами». Остается гадать - стулом ли, сковородкой ли, или просто так, голыми руками. Она прыткая и быстрая, как хищный зверек, и руки у нее тоже сильные, все в царапинах, тут и ежу понятно, что взялись они явно не от работы с гвоздями.
Царапины, порезы... шрамы.
Скула, плечо, спина, розовый слизняк, ползущий сбоку.
Меня будто током бьет.
- Вебер, а...
Поворачиваюсь, чтобы спросить, и всего на пару секунд, растянувшихся для меня, как чертова резина, я увидел это: розовые, вздувшиеся, где-то длиннее, где-то короче, неоднородные, прерывающиеся, расположенные поперек и кое-где перекрещивающиеся, они вместе составили какую-то одну своеобразную карту - карту, которая мигом отпечатывается на моей сетчатке.
Чтобы вы поняли, я должен рассказать вам одну историю из моего дальнего детства, еще лет с семи-восьми. Мы с родителями, тогда еще не разбежавшимися, приехали в деревню в самую жаркую пору: душно, солнце жарит нещадно, и все варилось, парилось и ползало в поисках прохлады и влаги. Передохли многие животные; даже вездесущие муравьи не могли переползти из одной норки в другую - сгорали заживо.
Я до сих пор помню: на ветхом заборе, на деревянной поверхности, ссохлись личинки, прилипли друг на дружку, кое-где даже шевеля самыми кончиками. Их дядя выкопал из земли и не стал давить - на таком солнцепеке они живо изжарятся, сказал он.
Я тогда мало чего понимал, и рассматривал их живо и даже с любопытством.
Сейчас я тоже мало чего понимаю, но ни любопытства, ни интереса я не испытываю. Меня просто бьет наотмашь, и я никак не соберу свои рассыпавшиеся мысли.
Вебер поворачивается слишком поздно - она это понимает по моему лицу, по моей застывшей позе, и лицо ее вытягивается; она ныряет так, что я вижу только ее влажную колючую макушку, а с бортика с хлюпаньем, рывками выскальзывает мутноватая вода. На синем кафеле расползается лужа, доползает до моего бедра...