Вебер мне не отвечает - сразу же отворачивается, поднимаясь вверх по коридору, но я замечаю, что ее лицо такое же равнодушное и пустое, как раньше: видимо, ее перспектива сожжения этого мужика ни капли не трогает. То, как она расчетливо и безжалостно действует, приводит меня в ступор уже, наверное, раз в сотый, и я не знаю, хорошо это или нет.
И когда мы вновь возвращаемся на кухню, бледнеющую от рассветных слабых лучей, я стою чуть поодаль и не мешаю ей; просто у меня в поджигании нет никакого опыта - только сам себя подпалю ненароком. Вебер приседает перед неподвижной тушей на колени и возится потихоньку; в это время совсем светлеет - я могу различить очертания ее лопаток под серой тканью, движение ее рук и равнодушную, с будто присохшим к нему выражением тупости и немого вопроса рожу «постояльца».
На меня снова укоризненно смотрит рыба на прилавке - таким же мутным и широким зрачком; «постоялец» смотрит на меня так, будто спрашивает, за что его так наказали, и почему мы не можем помочь ему. Со мной сыграло злую шутку именно его сходство с человеком: если бы он был бы похож на гибрид «чужого» и личинки бабочки, то я бы его однозначно не стал бы жалеть. Этим я и утешаю себя, глядя на то, как огонек сначала лениво и вяло, а потом все более жадно начинает пожирать и серую рубашку, и бумагу, и прочий хлам, который мы смогли накопать для сожжения.
Огонь загорается очень долго - на то, чтобы начал гореть сам труп, уходит почти полчаса, и когда это происходит, мы еще долго стоим - ждем, чтобы пламя раскочегарилось так, чтобы точно не потухло. Запах разложения быстро вытесняется вонью паленой плоти и дымом; он вытекает из дыры в окне, которую вчера проделали с моей помощью, режется об ее острые края, прямо как я вчера.
Когда мы уходим, прикрывая лица рукавами, мне отчетливо слышится - я не шучу! - чей-то долгий, отчаянный вскрик и треск, будто проломился пол.
Вебер вздрагивает - через дымное марево я вижу ее застывший силуэт - но затем быстро приходит в норму и идет дальше, даже не обернувшись.
Мы вываливаемся из квартирки кулем и, не сговариваясь, бежим что есть мочи, ни о каких нитях Ариадны не раздумывая. Какая, к чертям, нить, если вот-вот - и рванет за тобой, с радостью облизывая тебе пятки и дыша на ухо дымным перегаром?
И снова коридоры, как кишки этого дома; все одинаковое и бесцветное, все скрипит и чихает клочками пыли от нашего бега. Мне кажется, что нас кто-то преследует, утробно рыча и иногда срываясь на хриплый вой, как раненый зверь, отчего я уже не чувствую ни усталости, ни боли в легких от непрерывного бега, ни чего-либо еще: меня ведет только какой-то низменный животный страх, который владеет мозгами лесной живности во время пожара.
Вебер тоже это чувствует - я почти уверен в этом.
Сложно сказать, когда именно мы перестаем бежать - просто в какой-то момент мы одновременно валимся с ног на очередном витке лабиринта и пытаемся отдышаться. Я весь взмок: к спине неприятно прилипла футболка, вокруг головы будто образовалось какое-то жаркое облако - не вздохнуть. Утираю ледяной ладонью пот со лба, лезущий в глаза, и из-под образовавшегося козырька наблюдаю за ней; Вебер лежит так же, как я, бесформенной кучей, и зажимает себе рот рукой - наверное, чтобы прохладный воздух лабиринта не резал горло.
А потом вся ее фигура снова собирается в единый целый нерв и сгибается напополам - я вижу только ее темный затылок, дрожащее плечи и ладони, закрывающие лицо. Через огрубелые тонкие пальцы струится что-то черное, пузыристое, пачкая серую ткань толстовки.
Заледеневший от ужаса, я довольно-таки грубо отпихиваю ее руки и приподнимаю лицо за подбородок - она сопротивляется и пытается вырваться, но я беру ее лицо в ладони и не позволяю ей сдвинуться.
Кровь течет у нее изо рта, булькает в горле и наверняка мешает дышать - она такая темная, что скорее черная, чем красная, и очень густая: лениво тянется длинной липкой нитью, ложится - не капает, а именно ложится, как растянутая свежая жвачка - ей на грудь. Вебер мелко дрожит; я чувствую, как судорожно сжимаются ее мышцы, как трудно, рывками входит ей в горло воздух, а лицо ее бледнеет, глаза - совсем невидящие - закатываются...
Она теряет сознание - ослепительной вспышкой озаряет меня. Она сейчас потеряет сознание, а я ничего не смогу сделать - только тупо трясти ее, как идиот, и что-то бессвязно бормотать. Я не знаю, черт возьми, не знаю, что надо делать, что нужно сделать, чтобы она не захлебнулась, чтобы не...
Я снова становлюсь ошметком и лужицей, огрызком человеческого мяса без мозгов - настолько я беспомощен и раздавлен ужасом.
И тут - буквально на одну секунду - Вебер поднимает веки и смотрит на меня со слабой тенью узнавания и пытается что-то сказать, шевеля синими губами, но вырывается лишь задушенный хрип; я наклоняюсь к ней вплотную, чувствуя ее лихорадочное болезненное тепло, и скорее догадываюсь, чем слышу: