- Опусти...голову...
Я аккуратно хватаю ее за округлый колючий затылок и наклоняю всем корпусом вниз, другой рукой придерживая за спину, и держу ее так, пока она заходится в рвотных спазмах и пытается отдышаться, уткнувшись горячим лбом мне в плечо и иногда крупно вздрагивая.
В голове нет ни одной мысли - я чувствую только ее дрожащее горячее тельце у меня в руках и липкую нитку крови, лижущую мне ногу сквозь ткань штанов.
- Ты как? - разлепляю я с трудом губы, когда ее перестает колотить и выворачивать; Вебер не отвечает мне - только напрягается, собираясь, видимо, вырваться из моих рук, но я предостерегающе говорю ей прямо в ухо:
- Нет. Отдохни немного. Потом вместе встанем.
Постепенно ко мне возвращается сознание; я уже не чувствую себя слабым и беспомощным, даже наоборот, я чувствую возвращающуюся ко мне уверенность и способность связно мыслить. Просто теперь, когда Вебер - дрожащая, слабая, истекающая кровью и потом - лежит у меня в руках, приходя в себя, я поневоле чувствую какую-то...ответственность.
За нее, за себя, за нас.
- Ты чем-то болеешь? Или ты поранилась? - спрашиваю я. Никогда я до этого с больными не разговаривал и не знаю точно, но что-то подсказывает мне, что говорить громко будет излишне, но и шептать не стоит - не услышит ведь ни черта.
- Я не знаю, - сипит она мне в ответ едва слышно; она перестает дрожать и теперь сидит себе тихонько у меня в руках, прижавшись щекой мне к плечу, и я могу ощутить ее дыхание - теплое, с присвистом, пахнущее солью и железом.
- Как это - не знаю? - недоумеваю я, - как можно не знать, когда тебя кровью рвет, ты мне объясни? У тебя туберкулез? Рак?
- Я не знаю, - отвечает она уже громче, почти раздраженно, - я раньше ничем таким не болела, и теперь...не знаю. Я и правда даже не могу представить, что это.
Потом она умолкает - видимо, столь долгая речь ее вымотала. Я сижу теперь тихо, не шевелясь и ничего не спрашивая, хотя чем дольше она лежит на моем плече, собираясь с силами, тем больше неловкости я ощущаю. Мне становится неуютно: от того, как ее дыхание щекочет мне шею, как я, по-моему, слишком долго держу руку на ее остром костлявом плече, как другая моя ладонь лежит на ее шее, чуть ниже затылка, там, где растут мягкие тонкие волоски.
Я начинаю ерзать, и она это замечает - с трудом, как большую тяжесть, поднимает голову и упирается ладонью в пол, пытаясь встать; у нее на виске выступает пот от напряжения.
- Ты куда торопишься-то? - спрашиваю я недовольно. Разумеется, я пытаюсь ей помочь: перекидываю ее безвольную, как плеть, руку себе через шею, беру под подмышку и осторожно, чтобы у нее не закружилась голова, встаю, тяну за собой. Она довольно уверенно встает на ноги, ничуть не изменившись в лице, хотя ее лицо сереет от напряжения, а из уголка синего рта снова тянется тонкая нитка крови вперемешку со слюной.
- Эй, Вебер, ты поаккуратнее! - мигом вскидываюсь я. Самое мое страшное опасение - что она снова зайдется в рвотных спазмах и хрипах - не подтверждается: она лишь сплевывает темный слизкий сгусток куда-то в угол и встает сама, несильно отстраняя мои руки от себя.
- Нормально. Пошли.
- И далеко ты собралась? - спрашиваю я с явным скепсисом, - ты же и ста метров не пройдешь - загнешься сразу, и я не смогу тебя откачать. Послушай, нам надо немного отдохнуть и поесть. Думаю, пожар нас уже не достанет.
- Ладно, - соглашается она без всяких пререканий и снова, прислонившись к звонко скрипнувшей стене, садится и протягивает руку за своим пакетом. У нее там находятся: наполненная свежей водой бутыль, две буханки белого хлеба с каменной коркой, два яблока и перочинный нож - маленький, легко скрывающийся у меня в ладони, с холодной пыльной рукояткой, немного тронутой ржавчиной. Им я, предварительно ополоснув, и режу хлеб и колбасу, лежащую у меня в пакете, и вспарываю заупрямившуюся крышку от молока, чуть не выплескав его себе на пузо. Также я делаю вид, будто не замечаю, как Вебер набирает в рот воды, полоскает его и сплевывает в сторону, параллельно утирая рукавом испачканное лицо.
Теперь я ученый и знаю, что нельзя съедать все, что только есть, сразу же, потому что не факт, что мы сможем найти новую комнату до того, как кончатся припасы. Но одно дело - знать, и совсем, совсем другое - последовать голосу разума. Слюна чуть ли не вытекает у меня изо рта, а желудок будто превратился в бермудский треугольник или чертово болото: я вообще не ощущаю сытой тяжести в животе, сколько ни съедаю, и когда половина хлеба и четверть колбасы уже превратились в историю, я мысленно останавливаю себя.