Со странным равнодушием осознаю, что я точно и окончательно рехнулся. Этот факт странно успокаивает, будто снимает невидимые ограничители, и даже отголоски былого страха будто бы уходят. Если я сошел с ума, то это все точно не по-настоящему - значит, и бояться нечего.
Наверное, от сильной душевной встряски я и не заметил, как заснул прямо на полу, потому что когда я снова открываю глаза, то вижу, как бледнеет свет и густеет тень. Значит, уже стемнело. Мне опять становится жутко - черт, перспектива провести в этом милом домике еще и ночь меня ни капли не вдохновляет. Но что же делать? Сидеть на месте и не издавать и звука, вот что. Иного, по крайней мере, адекватного решения проблемы, я не вижу. Решаю про себя оставаться в этой комнате и даже носу наружу не казать, но это легче сказать, чем сделать. Серый потолок, серые стены, серый пол нагоняют тоску, а окно угрожающе щерится гнилыми рамами и выпячивает покосившийся подоконник.
Чем дольше я сижу, тем больше мне начинает казаться, что стены хотят меня раздавить. Сердце бьется слишком громко, аж в ушах звенит, а абсолютное отсутствие каких-либо звуков, кроме моего дыхания, угнетает. Я невольно задумываюсь о заключенных, получивших пожизненное, сидящих в своих камерах и не видящих даже солнечного света. Наверное, именно это самое ощущение давящей пустоты они испытывают раз за разом, каждый день. Стучат своей миской об прутья камеры, мычат и воют, наслаждаясь звуком, наполняющим их. Вот и я ловлю себя на том, что начинаю скрести ногтем старое нелакированное дерево, и этот неприятный в общем-то звук приводит меня в чувство. Мой маленький маяк, за который я держусь, чтобы не свихнуться окончательно.
А потом мысли возвращаются, и я не знаю, что хуже - их отсутствие, которое меня угнетает, или же их наличие, которое начинает расковыривать мне все мозги.
Сейчас весна, середина апреля, когда на улице тепло настолько, что можно даже без куртки пойти. Конечно, мама дает мне по мозгам каждый раз, когда видит без шапки, а я все равно хожу, ибо жарко.
И год назад, в первый дождь в том году, Андрюха принес мне котенка - дымчато-серого, еще не открывшего даже глазки, но на проверку уже умевший лакать. Как такое могло получиться - ума не приложу, но мы с ним сидели и ржали над этим, пока я его горячим чаем отпаивал.
Мама пришла с работы часов в девять, злая и раздраженная, и за котенка мне всыпала по первое число, конечно - особенно за первую лужицу у нее под кроватью. Но мы с ней таки заключили пакт о ненапряжении: я сам убираю, кормлю и вожусь с ним, и она сделает вид, будто его не существует.
Так и появился у меня маленький гаденыш, гроза обоев и диванов - сомалийский Пират собственной персоной.
Зачем я вообще это все вспоминаю?
Причина довольно проста: я, когда скучаю, нервничаю, или просто настроение паршивое, то уже давным-давно заимел привычку ложиться к себе в кровать, укрываясь с головой так, чтобы только нос торчал, и сворачиваться в клубок. Пират - где бы он ни был и чего бы не делал - каким-то особенным своим чутьем чувствует меня, мое настроение. Прибегает, стуча лапками, и трогает мокрым холодным носом мой нос, щекочет усами. Я его хватаю в охапку и затаскиваю к себе, и он не рыпается даже, хотя и неласковый совсем. Как-то понимает, как-то чувствует, и трещит у меня на груди, как заведенный, иногда, правда, царапает мне футболку слегка, по привычке.
Мне не хватает его тепла, стука лапок, его когтей и трещания под боком.
От окна поддувает, но я стараюсь не замечать этого - иначе снова начну истерить и метаться.
Фобия - это такая вещь... о которой трепаться - себе же дороже. Я себя в трусы не записываю, если говорить об этом подробно, но сейчас я нахожусь неизвестно где, за сотни метров над землей, в заброшенном, огромном доме-лабиринте, где никого нет, кроме полусгнивших зомби, норовящих высосать мне мозги или что-нибудь еще наподобие. И сейчас не бояться и не сходить с ума если и возможно, то очень маловероятно.
Мысли здесь, мысли шевелятся и тормошат меня, но я все такая же отмороженная крыска - так же не чувствую ни черта.
Но потом происходит то, чего я не ожидал, но подсознательно боялся - кто-то прямо за стенкой кричит. Голос явно детский, высокий, звонкий; я вздрагиваю и опять застываю от ужаса. Пытаюсь найти убежище, но в комнате, как назло, нет нихрена, поэтому я ползу в угол. В этот самый момент дверь открывается с оглушительным звуком, и в комнату вламывается какой-то мальчик, вооруженный старым деревянным стулом, а следом за ним - какая-то страшенная женщина в ярко-розовом шелковом пеньюаре и бигудями в жидких волосах. Я успеваю рассмотреть в буквальном смысле вываливающиеся глаза, раззявленный рот с острыми зубами и длиннющие розовые когти, стремящиеся, по-видимому, распороть горло несчастному. Но парнишка не думает сдаваться: он, хоть и запыхался, но явно не собирается умереть на месте от страха. Карга стремительно приближается к нему, и он с криком и бешеной силой бьет ее сбоку, прямо в голову. Раздается отвратительный треск ломающейся кости - похоже, что паренек проломил монстру висок. Старый стул разваливается, и вся эта масса гнилого дерева заваливает неподвижное тело - мальчик пытается отдышаться, уперевшись руками в колени и, видимо, высматривая признаки жизнедеятельности чудовища. Таковых не наблюдается, и он, некоторое время понаблюдав, разгибается и поворачивается ко мне.