Мы с ней почти совсем не похожи: мама, хоть и высокая, меня гораздо ниже, волосы у нее темные и вьются, а глаза густо-серые. Когда она сердится, они блестят холодно, будто металлическим блеском, а когда чем-то довольна - какой-то травянистой зеленью, светлой и чистой, как в начале весны. Она редко улыбается и одевается всегда строго, но очень изящно, если можно так выразиться, и на свой возраст она совсем не выглядит.
Вот и сейчас она сидит передо мной в темно-синем кашемировом платье, с уложенными в замысловатую волну волосами, и будто бы не боится порвать колготки об пол, полный заноз. Может, это бред, но мне кажется, что с каждой секундой она становится все более... материальной, что ли: фигура отчетливо прорисовывается передо мной, я слышу ее дыхание и вижу блеск ее глаз, смотрящих на меня; даже запах ее парфюма становится все гуще, слаще, пока не бьет мне в нос термоядерной дозой.
Все это - признаки, по которым я помню ее, и которые невозможно скопировать или подделать. Это моя мама, я почти не сомневаюсь.
Никаких сомнений не остается и в помине, когда она, подавшись ко мне, окликает:
- Паша!
Я мысленно даю себе пинка и заставляю себя улыбнуться. Выдавливаю:
- Ты что тут делаешь, мам?
Она мне не отвечает, начиная жадно меня рассматривать, и видя, как вытягивается ее лицо, я понимаю, что со строны видок у меня еще тот. Какой же я смотрюсь со стороны: осунувшийся, похудевший, одежда на мне висит и заляпана засохшей кровью, лицо, наверняка, перекошено от испуга, как у шизика, да еще и кровавая мешанина вместо левой ладони.
- Боже, что с тобой сталось!
- Мам, все нормально, - пытаюсь я ее успокоить, но она мигом хватает меня в охапку и прижимает к себе, отчего я чуть не задыхаюсь в волнах благоухания, исходящего от нее. Под платьем я чувствую, как от нее идет живое тепло, а где-то глубоко бьется сердце.
- Что с тобой случилось, сынок? - спрашивает она, поглаживая меня по голове и не давая отстраниться даже на сантиметр. Мне хоть и неловко - смотрюсь как маменькин сынок первого сорта, а ведь Вебер никуда не делась, - но все равно мне хорошо от того, что я наконец-то увидел маму и убедился, что с ней все нормально. Мне хорошо, но как-то...блекло, что ли. Устало, прямо как и я сам.
- Мам... это вообще очень длинная история... - начинаю я неуверенно. - я сам вообще не до конца разобрался.
Мама молчит, баюкая меня на груди будто в каком-то трансе, не слыша и не реагируя на мои слова никак. Небось, до сих пор не может поверить, что я живой и относительно невредимый. Я пока что тоже не могу отойти, а как только чухаюсь - настойчиво отстраняю ее от себя и говорю с деланной ленцой, стараясь не смотреть в сторону Вебер.
- Успокойся, мам. Только не впадай в панику и сопли, я обязательно отсюда выберусь. Не переживай только.
Мама поступает в точности наоборот - делает страшные глаза и спрашивает ломким голосом, будто находясь на грани истерики:
- А что, ты можешь еще и не вернуться?
- Ну, блин, мам...
О, нет, я так и не научился подбирать правильные слова для утешения. В частности - для мамы, а это можно выделить в отдельную науку и издавать книги на эту тему. Если бы я только знал как, то давно бы разжился лимоном-другим на одних только процентах с продаж.
- Ты только не волнуйся, - начинаю я, по инерции поднимая руки в успокаивающем жесте. - я сейчас тебе все расскажу, ты только не перебивай меня, мам. Слышишь?
- Давай подробнее, - сдавленно говорит она, прочищая горло и не сводя с меня блестящих незрячих глаз.
Я рассказал все, с самого начала, ничего не пряча и не утаивая; рассказываю про комнаты, еду, шмотки, про «постояльцев» и про беснующийся на краю всего разумного смысл нашего пребывания здесь. Проще говоря, я так и говорю, что не знаю, как выбраться, но что обязательно что-нибудь придумаю.
Молчу я только о ночи в ванной, о шрамах-червяках и о утренних наших пробуждениях, почему-то прочно угнездившихся у меня на подкорке мозга. Это я описать не могу и не особо хочу: мутно все это. Мутно и попахивает тем, что называется «сугубо личное».
- Мама, - говорю я напоследок, все также не смотря на Вебер и в то же время изнывая от желания бросить хотя бы взгляд. - а ты помнишь наш последний...разговор? Ты сердишься на меня?
Сам я уже не сержусь, а и тогда вряд ли особенно злился. Это было простой ссорой, которую я на тот момент просто чересчур остро воспринял. Просто перепалка; покажите мне пальцем на ту семью, где такого периодически не происходит. Не нашли? Вот и спрячьте свою сардельку и не тыкайте ею куда попало, раз не знаете.