Я это все осознаю за пару секунд раздумий. Сержусь, не сержусь? В итоге выясняется: нет. но я не ожидал, что и мама так просто откажется от своих претензий, банально бросившись мне на шею.
- Паша! Дурачок ты мой ненаглядный, ну что за глупости ты говоришь? За что я могу на тебя сердиться, ты чего, Павлуш?.. - бессвязно лепечет она ломким сухим шепотом, прижимая меня к своей груди. так как я значительно крупнее, мне приходится согнуться в три погибели и безропотно задыхаться в потоках приторно-сладкого аромата.
Конечно, с Андрюхой мне было дольше, но все равно проще - мама вот без тисканий и истерик обойтись не может никак. Да и Вебер смотрит...
В конце коридора глухо звенит и перекатывается эхо, донося во много раз преуменьшенный звук от падения чего-то тяжелого; со стороны Вебер доносится скомканный эхом шорох и глухой стук - она тоже настораживается. Пол, прогибаясь, снова недовольно и сварливо скрипит.
- Мам, ты это... прости меня, слышишь? Прости... - бубню я, начиная загораться беспокойством. Выпутываясь из ее рук, настойчивых и будто бы липких, меня еще и подкашивает отчаяние от мысли, что я могу ее не увидеть. Наверное, это как уходить на войну: также зовет долг, который надо выполнить, и также - беспокойство.
Эта безумная смесь из страха, увеличивающегося чувства опасности и боли скручивает внутренности в калач и будто открывает глаза - я предельно ясно, не вскользь, а в упор, вижу ее лицо, написанное и застывшее на всей ее фигуре выражение немого отчаяния; моя память будто автоматически отщелкивает, сохраняет в мозгу именно этот момент, эту секунду и взгляд мамы. Такой я ее, наверное, и запомню. И, если не выберусь, то такой я ее и увижу в последнюю долю секунды перед смертью.
Отворачиваясь, я слышу сухой треск и звук падающих на пол твердых кусочков; в спину мне впрыскивается белая безликая пыль.
Вебер стоит ко мне спиной, не оборачиваясь и никак не реагируя на звук моих шагов; я не вижу ее лица, но даже от выпрямленной спины и встопорощенных на затылке волос веет напряжением: тронь - за руку укусит быстрый отрезвляющий разряд.
Я уже не думаю о маме, но мотор изнутри все равно неровно тарахтит и барахлит, будто захлебываясь кровью; становится так тоскливо, что так и тянет плюнуть и разочарованно застонать. Вместо этого я также вытягиваюсь в струнку и твердею, как вылепленная из глины фигурка от жара огня.
И, конечно же, это снова происходит - то, чего мы ждали, но к чему не готовы на данный момент совсем.
Появляется фантом; я сначала слышу через сонную пелену какой-то странный ритмичный звук, отдающийся звонким эхом; он мгновенно ввинчивается мне в мозг и транслирует тревогу по всему организму: зачастило сердце, напряглись мышцы, похолодели ладони. Вебер, почти что вздремнувшая, тоже мгновенно вскидывается и каменеет, стараясь усесться поровнее. Мы напрягаемся - звук, идущий откуда-то справа, из утробной пыльной темноты, усиливается и бьет мне по барабанным перепонкам с оттягом и звоном: цок-цок-цок.
В том, что это, скорее всего, стук каблуков, я уверен почти на все сто - и через пару секунд убеждаюсь в этом - как и в том, что в этом чертовом лабиринте явно кто-то подслушивает твои самые потаенные мыслишки и материализует, злобно потирая ручки.
Мне навстречу идет мой отец - я не могу ошибиться. Как-то моя дальняя родственница - не помню ее имени - сказала, глядя на нас троих, что я какой-то родительский гибрид: будто в папино тело вздумала вселиться мамина душа.
Да, я с детства похож на него: у меня такие же светлые, почти бесцветные голубые глаза, здоровенный нос, из-за которого меня постоянно дразнит Андрюха, светлые волосы и, наверно, ладони - они у нас почти под копирку составлены. Только он всегда улыбается так по-добренькому, сладко-сладко, и жмурит глаза, а я лыблюсь широко и криво - левый уголок губ у меня сползает вниз, и под ним выскакивает ямка - прямо как у мамы.
Я не видел его - не хотел - уже года четыре, и за это время кое-что поменялось; когда он подходит ко мне на расстояние не больше пары метров, я замечаю, насколько вырос - отцовская макушка навскидку едва достает мне до переносицы.
Тут срабатывает такая же система, как и с Андрюхой - отец до единой морщинки и складочки такой же, каким я его и запомнил. Эти его рубашечки, застегнутые под горло; прямые, смятые на коленях брюки; двухдневная щетина на щеках - совсем как из детства; вся эта его общая помятость, из-за которой родители и смотрелись как две противоположности, потому что мама всегда сияет и благоухает; и, конечно же, эта сладенькая улыбочка, которая мигом приводит меня в бешенство.