Поэтому я предупреждающе вскидываю руку, показывая, что сам разберусь с ним.
- Прошло уже шесть лет, Павлуша, - продолжает он ласково, - я все время пытался поговорить с тобой, и Надя никогда мне этого не запрещала. Значит, это ты сам не хочешь со мной общаться, так?
- Не называй меня так, - обрубая каждое слово, шиплю я. У меня пылают щеки и тяжелеет дыхание; сердце бьется беспокойно и зло, - мне уже не пять. У тебя же есть свои сопляки - с ними и сюсюкайся. Мне без разницы, что там говорит мама, потому что я и так знаю, что да как, и с тобой на эту тему болтать не собираюсь. Ты мне и задаром не нужен, так что вали к своей цыпочке и не трожь меня и маму, понял?
Я уже ничего не соображаю от ярости, у меня кружится голова и сжимаются кулаки: я сейчас готов ударить его, чтобы стереть с него улыбочку и увидеть, как слетает маска добродушия, обнажая гнилое нутро.
Именно из-за него я испытываю неприязнь ко всем, кто улыбается кому ни попадя; везде мне видится притворство и лицемерие.
- Павел, - припечатывает он внезапно. Лицо у него посерело и вытянулось, а глаза заледенели, так что я чувствую, как он выпрямляется и твердеет. Ну и прекрасно, ну и хорошо, вот ты и показался, - ты ничего не знаешь и не имеешь права такое говорить обо мне и о моей семье.
- Ничего не знаю? Не имею права?!- переспрашиваю я, срываясь на визг; мне так смешно и противно, что я уже не контролирую то, что говорю, - ты правда так думаешь? Думаешь, что я ничего не знаю? Не имею права говорить? Я всегда все знал - еще когда ты меня водил...на горках кататься. Уже тогда я обо всем знал. Всю голову себе сломал, не понимал, как это - живет с нами и выглядит как папа, а на самом деле...весь прогнил на хрен. Семья, да, пап? А ты забыл, что мы тоже когда-то были твоей семьей? Так вот, раз ты тогда плюнул на нас, так и я плюну на твою новую «семью», разница-то, Господи... никакой разницы.
- Паша, - он пытается заглянуть мне в лицо и взять за руку, но я отскакиваю, как ошпаренный, с трудом сдерживаясь от того, чтобы не дать ему в зубы. Меня лихорадит, руки леденеют и сжимаются; мне будто изнутри что-то выжигает внутренности, мне так обидно, так обидно и больно, что вот-вот - и я либо зарыдаю, либо упаду в обморок, либо все-таки вмажу ему - и не пожалею.
- Паша, послушай меня!
- Не трогай меня, - выговариваю я, протирая ладонями лицо и слезящиеся глаза: не могу видеть его, - вали отсюда, иначе я сам тебе помогу. Иди вон... соплякам своим сказочки рассказывай.
- Паша!
- Все!
В этот раз я не хватаю Вебер за руку - я иду, не разбирая дороги, иногда тараня собой сизую марлю паутины и целые скопища крыс, с пищанием разбегающихся под ногами; я уже ничего не соображаю.
Такое бывает, когда ты до полусмерти выматываешь себя на тренировке; я как-то пару лет назад пробовал заняться баскетболом - и в конце я уже разваливался на куски, выкипал и разваривался, все нафиг плыло куда-то...
Так вот - я сейчас такой же. Только кипит все изнутри, и не может выкипеть, потому что я не могу дать этому выхода.
Я не мог дать этому выхода уже без малого шесть лет.
... Мама сердилась на меня маленького, потому что я никогда не любил скрывать то, что думаю, даже если было строго-настрого нельзя. Например, лет в шесть я частенько называл ее не «мама», а «тетя Мама», потому что детство провел с отцом, пока мама уезжала практиковаться. «Мама» не потому, что мама в ее настоящем смысле, а потому что я считал это именем. Отец добродушно фыркал и ласковым тоном просил называть ее просто мамой, пытался объяснить, что это значит, но слов не хватало. Сейчас я понимаю, как это трудно - втолковать ребенку то, что закладывается годами, без слов, одними только действиями, поцелуями, улыбками.
Я этого не понимал, долго не мог понять. Смотрел на маму и видел только молодую, чересчур красивую девушку - не женщину, а именно девушку. Я до сих пор помню, как старался дотянуться до замка шкафа, чтобы открыть его и посмотреть на мамины многочисленные платья. Я до сих помню запах, исходящий от них: воздушную, легкую, как облако, смесь сладких запахов. Я на пробу покусал краешек шелкового розового платья, выглядевшего особенно аппетитно, и сплюнул, почувствовав сильнейшее разочарование.
Я помню, как она стояла перед зеркалом - высокая, с колечками вьющихся золотых волос, с тонкой талией, гордая, облитая солнечным светом. Я не понимал, как нечто настолько сказочное, эфемерное, могло иметь что-то общее с таким близким, родным и теплым отцом, его улыбками, большими руками и запахом табака от рубашки. Как могло быть что-то общее со мной - маленьким, бледным, злым, вредным...