- Как же так, как же так... - шептала она мне в лицо, не давая отстраниться ни на секунду, - как же так случилось, как так получилось? Что я такого сделала, чтобы так меня наказывать, а? скажи мне, сынок, скажи же, чем я так плоха, что не могу угодить нашему папе?..
Она еще долго что-то неразборчиво бормотала, дыша мне в лицо алкогольной вонью, но внезапно бессвязная речь оборвалась, а она неожиданно четко, будто и не пьяная совсем, сказала:
- Боже мой, боже!..
Без всякого пьяного бормотания, без завывающих развязных интонаций, а так, будто она играет роль или еще хуже: будто ей только-только вогнали гвоздь в запястье на распятии, а до смерти - еще множество часов, полных крови и нечеловеческой боли. Меня будто за горло взяли, и я сказал:
- Мама...
Впервые на моей памяти я назвал ее так сознательно, с полным пониманием того, что это слово означает.
Она замолчала, часто и загнанно дыша; я слышал звук ее колотящегося сердца, как своего собственного. Наконец, мама зарыдала, прижимая мою голову к груди и говоря громким, срывающимся голосом:
- Прости меня, Пашенька, мой хороший, мой маленький... это я во всем виновата. Это я позволила подобному произойти с нами, с нашим папой, с тобой... мне так страшно, стыдно, стыдно-стыдно!
Потом она обмякла, устало всхлипывая, и я отнес ее к себе в постель, укрыл одеялом, смотря на опухшее, синюшное лицо матери и чувствуя, будто в моей груди родилось что-то и ширилось, огромное и дрожащее.
Утром ненакрашенная, бледная мама поцеловала меня в шеку, одела джинсы и заношенную белую майку. В этом непривычном виде она казалась совсем молодой. Глаза ее горели.
- Я не позволю больше подобному происходить. Это уже не семья, а коммуналка какая-то! Всем нам нужна определенность, хватит уже тянуть! Это не нужно ни тебе, ни мне, ни отцу. Я не могу позволить тебе вырасти, смотря на такие отношения своих родителей, так пусть их тогда вообще не будет.
Она уехала, а вечером я узнал, что отец к нам уже не вернется. Мама сказала так и сказала мне, прижимая мою голову к груди. Я промолчал, хотя чувствовал себя так, будто еще чуть-чуть - и меня стошнит: странное шевеление в животе и груди, обмерзшие в бесчувственные обрубки ладони и ноги.
Нелепость. Я тогда просто в это не поверил. Но поверить пришлось: как-то придя после школы домой, я не обнаружил ни его любимой большой кружки, ни полотенца, ни бритвы, ни каких-либо еще вещей, принадлежащих ему. Понятия не имею, что на меня тогда нашло, но я лег на пол прямо там, где стоял, и катался, задыхаясь от громких, разрывающих изнутри всхлипов и рыданий. Открывал глаза, искал хоть что-то, на что можно отвлечься, и нашел - под диваном, в пыльной темноте, валялись свернутые черные комочки отцовских носков. И я завыл в голос.
Матери я не показывался с мокрыми глазами с того раза. Как заклинило. Мыслей о нем я себе не позволял - постарался выкинуть их из головы, как и злосчастные носки, которые я потом выгреб и бросил в урну. Не помогало. Меня давило что-то изнутри - будто беззубым ртом грызло. Все боялся, придя домой, что увижу отца и расплачусь, брошусь к нему или еще что-то такое. Окончательно рехнулся: когда надо было выносить мусор, я прямо в подъезде расковырял пакет, пошарился и нашел их - черный клубочек, посеревший от пыли. Достал зажигалку, подпалил один конец и долго смотрел, как оранжевое пламя пожирало его, а потом кинул на пол и яростно затоптал, превратив его в размазанное черное пятно. После этого меня более-менее отпустило.
И об отце я больше не спрашивал, мама об отце мне не говорила. Все было просто.
А сейчас я понимаю, что нихрена ничего не просто. Ничто не прошло, все так и осталось во мне, только из винца прокисло в уксус, которому только дай выход - зальет все, прожжет насквозь. Прожигает.
И, когда я уже начинаю валиться с ног, появляется она - дверь. Я не успеваю удивиться, я просто открываю ее и врываюсь внутрь, абсолютно игнорируя то, что за ней вообще находится; я с шумом и треском захлопываю ее.
И оказываюсь у чулане: тут и правда стоят куцые, будто обглоданные швабры, какие-то коробки и ведро, перевернутое вверх дном. Размера она настолько мизерного, что я не могу даже развести руками; от пыли не продохнуть, и при каждом вздохе она оседает мне на язык - я закрываю рот рукой, сползая вниз по стене.
Кто-то снаружи начинает скрести ручку.
- Отвали от меня уже!
- Паша, это я! Впусти!
Несколько секунд я колеблюсь, но потом все-таки рискую и отползаю, позволяя ей ввалиться следом и захлопнуть дверь. Места здесь - едва-едва на нас двоих, и мы оказываемся прижаты друг к другу практически вплотную: ноги к ногам; ее рука возле моей головы; влажное теплое дыхание на плече.