По иронии судьбы, я снова просыпаюсь раньше и стараюсь не разбудить ее, поэтому не шевелюсь. Раньше я бы не озаботился о вопросе ее удобства ни на секунду и живо смахнул бы ее со своей руки. Может, даже раздраженно что-то бы проворчал.
Сейчас мне так делать уже не хочется. А знаете почему? Просто научитесь представлять себя на месте того, с кем контактируете, и озаботьтесь вопросом, понравилось бы вам самим то, что вы делаете. Иногда очень полезно влезать в чужую шкуру.
Разумеется, я почти сразу же вспоминаю, почему мы вынуждены ночевать в этой дыре на голом полу, как крысы или какие-то тараканы. Лучше бы не вспоминал, конечно - и без того мерзкий осадок от приснившегося превращается в самый настоящий шипящий на все лады реактив, выкипающий из своей пробки и разъедающий все, что не успел разъесть вчера.
Я бы отдал все на свете, чтобы только не выходить отсюда никогда. Чтобы не чувствовать ни голода, ни холода, ни неудобства - и не иметь причин, чтобы перестать прятаться. Простейшие, казалось бы, потребности. А сколько неудобств.
А Вебер все равно - она во сне тыкается коленом мне в бок, шуршит волосами, устраиваясь поудобнее, дышит теплом на шею. Кажется, я ощущаю ее руку у себя на груди...
И слышу тихий всхрап, похожий на хрюканье. Это кажется мне забавным - настолько, что я даже ощущаю улыбку, непривычно растянувшую губы. Зря, конечно - на нижней губе снова лопается трещинка, потревоженная моими излияниями чувств, и мигом щерится раздражающей щекотливой болью. Теперь ощущение саднящего и зудящего во всем теле можно считать полным.
Долго так торчать будем, собирая пыль?
- Вебер. Эй, Вебер, - шепчу я, приподнимая голову.
Ноль реакции. Только вялое сопение и еле различимые хрипы на выдохе. Я бы подумал, что она курит уже лет пять-семь, если бы не знал, что это - болезнь.
Мой папка дышит во сне точно также, потому что сгубил легкие еще лет в тридцать. Дышал, по крайней мере.
Меня раздражает одна только мысль о нем - обидно, обидно-обидно и хреново, мне почти больно и плохо. Но только почти - я себя мысленно одергиваю и заставляю заткнуться. Нет времени разводить сопли и жалеть то, что того не стоит.
- Эй, - выдыхаю я.
Глаза уже привыкли к полутьме - мою правую ладонь перечеркивает, переливаясь золотящимися пылинками, солнечный свет из кривой щели в стене. Лицо Вебер светится в этой темноте, как у призрака или зомби; на фоне этой белизны ярко чернеют брови и дрожащие ресницы, едва видно серую полоску рта. Она прижимается мне, как к единственному источнику тепла, как мокрая дрожащая кошка к батарее. Так жмется ко мне Пиратка, когда ему хочется ласки и щедрой порции почесываний за ухом.
Есть в этом что-то настолько беззащитное, жалкое, что во мне лопается что-то и дрожит, надорванное и горячее. Это почти больно - горло сдавило сухим спазмом, теперь и дышать, и глотать становится неприятно.
Сам не замечаю, как начинаю гладить ее по макушке, по выпирающему твердому плечу - едва ощутимо, самыми кончиками пальцев. Даже не глажу - скорее вожу руками, но не касаюсь. Позвать ее громче или встряхнуть для меня кажется невозможным. Я беспомощен перед ее неожиданной открытостью.
Эта трепетная ерунда совсем выводит меня из равновесия. Я потерял все свои привычки и манеры, какие только мог, и теперь сам себя не могу узнать.
- Просыпайся же, ну, - досадливо говорю я, легонько ее встряхивая.
Вебер мигом открывает глаза и поднимает голову, уставившись на меня воспаленными припухшими глазами, и отшатывается. Осознанность появляется далеко не сразу - под отекшими веками на меня тускло и устало смотрят ее неподвижные зрачки.
Наконец я могу сесть - мышцы отзываются ноющей противной болью, в висках стучит и бьется кровь.
- Где мы? - отзывается она хрипло; на меня она не смотрит, странно сгорбившись и зажав голову руками так, будто собирается раздавить ее, как орех.
- В чулане, - на автомате отвечаю я. Эй, погодите, ей что, совсем плохо? Я планировал выбираться, вообще-то...теперь планы придется, скорее всего, изменить.
Не на спине же ее тащить, ну?
- Ты как? Вообще никак? - спрашиваю, разминая затекшие плечи и заворожено следя за танцем пылинок в узком лезвии света. Картинка расплывается, двоится, а потом снова собирается в одну; зажмуриваюсь и встряхиваю головой, отгоняя сторонние бредовые мысли.
Вебер где-то с полминуты сидит неподвижно, потирая виски, вся как-то скукожившись и сжавшись, выставив наружу все острые углы своего маленького тела: локти, колени, плечи, сгорбленную спину. Только затылок округло выступает, словно истыканный черными негнущимися иголками. Мне кажется, что на висках ее блестит пот. Хорошо, если только кажется.